Нарушения служебных Уставов почти не было совсем, о «дедовщине» никто ничего не знал. Песен знали много, пели хорошо. Ели досыта, уставали очень, спали хорошо.
Подробно об этом я пишу для сравнения с современными условиями жизни войск. Никаких расслабляющих событий никогда не обсуждалось и не случалось. Служили по два года, без отпусков домой, приезда родителей на свидание или посылок из дома. Все это никому не казалось жестокой строгостью, а было нормой службы.
Солдаты и курсанты были жизнерадостны, отношения между ними – дружелюбными. Много внимания уделялось физической подготовке и выносливости. Отношения с командирами доверительные и всегда уставные. Будучи курсантом школы, я придумал карточку-планшетку для быстрой фиксации вычислений при подготовке данных для стрельбы и корректировки ведения огня из пушек.
Это было одобрено командованием школы и повысило мой авторитет. Служба для меня была не трудна и интересна. На «гражданке» у меня не было дома, где бы меня кто-то ждал, и я не считал недели и месяцы до окончания службы.
Но закончилась она весьма необычно.
И покатился дальше колобок
В то время многое менялось в жизни. Новые воинские звания и формы одежды. Новая Конституция. Новый закон о выборах. Новое направление в пропаганде.
Еще плохо забытое живодерство над крестьянами в период коллективизации, террор, приуроченный к убийству Кирова, сменился новым психозом «классовой борьбы».
Мы, курсанты (да и не только мы), вскакивая утром по команде «подъем», старались отметить, портрет какого военачальника или вождя снят ночью со стены. Учтите наш юный разум и попробуйте представить нашу реакцию на происходящее. Большинство делали вид, что это их не касается. Но ведь притворство не всем удается.
К своему двадцатилетию я уже имел значительный опыт жизни. Такова моя биография. К тому же (по-пушкински выражаясь) черт дернул меня родиться с жестокой аллергией на голых королей.
Во времена восхождения к славе «великого кормчего» и иже с ним, когда полные залы людей впадали в экстаз камлания, провозглашая здравицу вождям или гибель их недругам, я чувствовал себя очень, очень плохо: стыд и унижение, и снова стыд.
Наступила ночь 14 декабря 1937 года. Казарма. Меня тихо будят. И караул солдат стрелкового полка уводит неизвестно куда.
Потребовалось 19 лет прожить в тюрьмах, лагерях и ссылках, чтобы получить признание своей невиновности. И спустя 53 года получить возможность говорить об этом. Много это или мало? Ответьте себе.
Говорить о пережитом хочется. Ведь ясно, что со смертью последних свидетелей тех событий уйдет в небытие очень значительное содержание жизни. И память о конкретных людях и об их муках.
Но вернемся в город Кандалакшу. Высоко над заливом и городом есть (или был) небольшой деревянный особняк, хорошо внутри отделанный, комнат на шесть. Возле него была добротно-прочная полуземлянка-крепость на четыре камеры-бастиона.
Располагалось это предприятие вдали от жилья и казарм. Хозяином был тут третий особый отдел штаба дивизии. Его начальник – по фамилии Быстров. В нарушение Устава строевой службы он никогда не носил на петлицах знаков отличия, и я не знаю его звания.
Его помощниками были капитан Никифоров, старший лейтенант Чирков, старшина Н. Шмелев и другие (Шмелев был жив еще в 1956 году, наверное, в чине генерала).
В ту ночь, 14 декабря 1937 года, караульные солдаты молча впустили меня в каземат упомянутой полуземлянки. Тут было человек 10–12, не помню точно. Все они невероятно грязные и обросшие. По бороде можно судить, когда арестованы. Все они были командирами разного звания из частей нашего гарнизона.
Поражала меня полная потеря личного достоинства. Страх и растерянность превратили их в жалких и мелких. Позднее я понял, как это делается. Профессионализм в палачестве тоже профессионализм.
В других камерах нашего подземелья было, наверное, то же самое. Информации никакой. Караул строгий, сменный, и люди, как в воде. Единственная информация – новый испуганный арестант. Редко кто сохранял достоинство.
Самое противное в предварительном содержании состоит в ощущении того, что ты находишься в поле наблюдения камерной «наседки», а кто она – вопрос.
Внутренний вид нашего узилища был невероятно страшен, темен, низок и сразу убивал мысль сделать заявление, просьбу или протест. Это из книжек старых времен. Даже невозможно было увидеть или услышать солдат охраны. Мы знали лишь то, что они из нашего гарнизона, а не из частей НКВД.
Пищу нам приносили из солдатской столовой стрелкового полка. На допросы водили очень редко. Люди возвращались с допросов через пять-шесть дней предельно утомленными и не желавшими говорить о происходящем, тотчас падали на нары и спали тяжело и долго. Проснувшись, неохотно отвечали на вопросы, что и как было на допросах следствия. Эту отчужденность, отказ от обычного человеческого общения было чрезвычайно тяжело переносить.