— Продать? А кому?
— Да кому угодно… хоть Магату…
— Магату…
Магат слыл злым духом деревни. Словно пиявка, присасывался он к тем, кто поверил его мнимому человеколюбию.
Выбившись из крестьян, из бедного люда, пораженного тысячей болезней, от которых не было никакого спасенья, он был единственным хозяином в деревне, разжиревшим за счет этих бедняков. Он был здесь единственным, кто во время мировой войны уберегся от всех напастей, вызванных чудовищным беснованием, охватившим мир, и оказался среди тех, кто сумел извлечь выгоду из безумия, бессердечия одних и бессилия, слабости других. В военное время Магат выколачивал огромные прибыли на реквизициях, на государственных поставках картофеля и скота, вербуя женщин, девушек и детей на сельскохозяйственные работы в Дольноземском крае;[13] он до сих пор не мог забыть тех бурных времен, когда, словно по мановению волшебной палочки, нищие становились богачами, ворочавшими головокружительными суммами. Им и не снились такие деньги, они не знали, на что их употребить. Магат потерял голову вместе с себе подобными. В военной неразберихе он наживал капиталы, лишался их, и когда, наконец, кончилось время военных поставок и спекуляций, все-таки выстоял, как осеннее дерево, с которого ветер сорвал листву. Но в грязных когтях Магата остались, однако, расписки должников, недвижимое имущество крестьян, переписанное на его имя в казенных книгах; оно оценивалось не меньше чем в полмиллиона.
На его голову сыпались проклятья; отчаявшиеся должники, умоляя, ходили за ним по пятам; ему угрожали те, кого он безжалостно разорил, а по-прежнему самодовольный Магат преуспевал, утоляя свою алчность все новыми жертвами, запутавшимися в крепких сетях материального рабства и зависимости.
После переворота лесопромышленники, как саранча, налетели на этот бедный, благоухающий смолой край и начали хищнически истреблять лесные массивы, покушаясь даже на общинные крестьянские леса. И тут Магат почувствовал, что может недурно подзаработать. Сам такой же крестьянин, он обходил дворы разорявшихся односельчан и протягивал им руку помощи в виде ничтожного задатка за принадлежавший им лес. Со временем стало ясно, что помощь Магата сильно напоминает больно бьющий кнут: угодившие в его сети мужики начали возмущаться, угрожать и даже не раз обращались в суд, надеясь там найти управу на Магата, добиться справедливости. Адвокаты кормились этим, как мухи сладким молоком, но суд остался глух к требованиям крестьян, отстаивавших свои права. Лихорадка продолжалась долго, продолжается и по сю пору. Не нашлось врачей, не было даже баб-знахарок, — только безответственные одиночки, пекущиеся о собственной выгоде, а не о нуждах народа. Нашлись пронырливые члены муниципалитета, которые устраивали разрешения на порубку лицам, не имевшим на то никаких прав. Нашлись адвокаты, которые, сговорившись, брали на себя защиту обеих сторон.
Зуза Цудракова хорошо знала, что в деревне говорят о Магате. Но когда она вспомнила о сумме накопившихся за несколько лет налогов, которую нужно было выплатить, она не видела иного выхода, как продать лесок, ставший теперь, после смерти мужа, ее собственностью. Денег не было, у нее оставалось только две возможности: продать Магату лес и получить за него жалкую сумму или продать корову и лишиться последнего источника существования. Конечно, лучше бы ничего не продавать, но тогда имущество опишут и судебный исполнитель уведет из хлева корову, за которую Зуза и гроша не получит…
— А Магат купит? — спросила Зуза старосту.
— Почему же не купит? Купит. И задаток даст — налог выплатить. А тому, что про Магата болтают в деревне, не очень-то верь. Злые языки чего не наплетут. А ведь… как кого прижмет, все равно к нему бегут, и тот, как-никак, помогает. Ты только не бойся. Во всяком случае, я так считаю… а там бог весть.
Староста явно держал руку Магата. С этого он имел неплохой доход. Ему было удобно, прикрываясь официальной должностью, использовать свое привилегированное положение. Он ведь тоже неплохо разбирается в подобных сделках, когда на одной чаше весов лежала его личная выгода, а на другой — ничем не оправданное, но веками прививавшееся доверие к «своим» людям, в особенности, если они давно занимают такое видное положение, как староста Ширанец. Этим доверием Ширанец умел пользоваться. Прошедший огонь, воду и медные трубы (когда-то водил он сельскохозяйственных рабочих на заработки) — этот ловкач и пройдоха выработал свой примитивный, но вполне законченный взгляд на мир. Жизнь представлялась ему высокой лестницей, на нижних ступенях которой было особенно тесно; не то что ногу — палец поставить некуда, и кто хочет забраться выше, должен идти по спинам, плечам и головам тех, с кем он только что сидел рядом. В скаредном сердце старосты Ширанца, на его счастье, чувство солидарности отсутствовало настолько, что он без малейших угрызений совести топтал, подминал под себя мужиков и по их ободранным спинам карабкался вверх, преследуя лишь свои корыстные интересы.
13