Ранней весной — еще не запели скворцы на высоких грушах, и в глубоких горных ущельях держался снег — старый Гущава сидел во дворе и чинил плуг. Пахота еще не скоро. И все-таки уже повеяло теплом, и лес шумел неспокойно. Овражки налились талой водой, а по берегам пробилась первая травка, реденькая, как старая, вытертая щетка. Внизу, на белой подсохшей дороге, прогрохотала телега и остановилась напротив избы. Гущава вышел со двора и, прикрыв глаза рукой, посмотрел вниз. Он узнал лошадь Педроха.
— Эй, Циприан, иди сюда! — позвал Педрох, но вроде как неохотно, словно явился с плохой вестью.
Гущава не спеша сошел вниз и увидел, что с телеги с трудом слезает какой-то парнишка. Держится за борт телеги, опирается на большую палку и боится сделать шаг.
— Ондро!
Гущава широко развел руки — и не мог вымолвить ни слова. Тем временем Педрох соскочил с телеги, взял Ондро справа под руку и, поддерживая его, направился с ним навстречу Гущаве. У подножия горы передал ему парня, покрикивая при этом на коня:
— Тпрру-у… Стой, Сивка!
— Вот сынка тебе привез, Циприан, — заговорил он, желая хоть сколько-нибудь смягчить новый удар, — чтоб этому хозяину ни дна ни покрышки. Вона как его отделал! Ну… Ондро сам тебе расскажет! На… возьми его, а мне к коню надо. Не стоится ему на месте, давно никуда не ездили… — И он вернулся вниз на дорогу.
— Что у тебя с ногой, Ондро?
Ондро опирался на руку отца и молчал. И только дома дал волю слезам:
— Боже мой, боже мой!… Тятенька!
Он горько плакал, надрывая материнское сердце. А у старой Гущавихи сердце было больное.
— Ондро! Ондро! — Больше ни на что у нее не было сил.
Далеко не сразу Ондро смог ответить сквозь слезы:
— Он меня палкой так ударил, что я теперь ходить не могу. Ой, тятенька, больно… очень больно!..
И продолжал плакать.
Вмиг разнеслось по деревне, что Ондро вернулся с перебитой ногой. Прибегали соседи и соседки, сгорая от любопытства. На Ондро без конца сыпались вопросы, без конца к нему приставали, расспрашивая обо всем, чего он и родителям не успел толком рассказать. А Ондро сознавал только, что он наконец дома: хотя нога болит и шагу ступить не может, но зато он сидит на лавке за родительским столом, окруженный гораздо большей, чем когда-либо, лаской родных и участием знакомых.
Лишь когда все немного успокоились и первая вспышка отчаяния поулеглась, как снег, наметенный к дверям, за которыми скрылся последний сосед с неутоленным любопытством, Ондро начал рассказывать:
— Помните, тятя, хозяин обещал купить мне новую галену?[16] Не купил, ничего он мне не купил…
И все вдруг впервые обратили внимание, до чего Ондро оборван. Старая галена изношена до дыр. Хилое, исхудалое от голода тельце прикрывает холщовая рубаха и латаные домотканые штанишки.
— … и что я буду зарабатывать крон по двадцать в день и стану обучаться ремеслу…
— Ничего не заработал? И ремеслу не учился?
Отец задавал вопросы с замиранием сердца, заранее зная ответ.
— Ничего не заработал. И проволоки в руках не держал. Хозяин сразу накупил нам мышеловок, и мы ходили с ними собирать милостыню.
— Милостыню?..
— Ну да! Мы должны были попрошайничать. А мышеловки продавать он запретил. Мы их носили просто так. Чтоб полиция не задержала. Потому что у нас был патент на продажу мышеловок…
Ондро постепенно, понемножку вспоминал все это, как дурной сон. Этот сон остался в далеком прошлом, за темными лесами и высокими горами… но с каждым новым вопросом у Ондро вставали перед глазами пережитые им ужасы.
— И куда вы ходили? Далеко?
— Перед рождеством мы добрались до Праги. Там стало совсем невмоготу. Хозяин посылал нас побираться на улицу. Нам велел идти по одной стороне улицы, а сам шел по другой и следил, кого мы останавливаем, сколько нам подают. Мы больше у барынь просили. Он так велел. А они всегда расспрашивали, откуда мы и неужто у нас в Словакии есть нечего, и давали по шестаку[17], а то и больше.
Старая Гущавиха на кровати вся тряслась от сдерживаемых рыданий.
— Горемычный ты мой… бедное мое дитятко… в такую даль!..
— А еще ходили по кофейням и трактирам петь. Мы пели рождественские колядки… а люди смеялись и давали деньги. Бывало, и куражились над нами или просто гнали взашей. Тогда хозяин страшно злился, что мы ничего не заработали. А если мы уходили спать куда-нибудь в конюшню или на кирпичный завод…
— На кирпичный завод! В конюшню! — зарыдала мать.
16