Боюсь об этом говорить, но должен: больше всего для национальной традиции было сделано во времена наитотальнейшего догматизма. Можно возразить, что делалось это односторонне, восторженно и примитивно; можно возражать против частностей и против принципов. Но нельзя забывать о единственно важном: о духовной ситуации народа. Наше Возрождение, в отличие от исторических стран, затронуло лишь тонкий слой нации; годы же, о которых я упомянул, стали своего рода восполнением, завершением нашего Возрождения. И если сегодня наша молодая интеллигенция исполнена самосознания, если национальное самосознание у нее даже более развито, чем у нас, то это следствие не только перемен в экономике, но и результат того, что росла она в атмосфере уважения к национальной традиции.
Однако к чему все это? Нация, национальная традиция, национальная культура? Не слишком ли старые, давно перепетые мотивы? Имеет ли все это смысл в современном мире и в современном искусстве?
Конечно, в мире «глубочайшей аутентичности» нет никаких национальных границ; как-то не хочется мне думать, будто исследователь «трансцендентных качеств предметов» связан с национальной традицией; того же, кто не поддается влиянию хотя бы тени разумного довода, не может ограничить нечто столь эфемерное, как национальная культура. Знаю, национальная культура есть нераздельная составная часть мировой культуры; она должна перешагивать свои границы. Но современное искусство — то, о котором я говорю, — на практике и в теории стирает границы, границ нет, ибо нет национальных культур.
Предпосылка к такой истине — презрение к действительности. Не знаю, как будет дальше, но приблизительно ясно, как обстоит дело сейчас. В нынешнем мире, помимо центростремительных сил, действуют силы центробежные, в этом мире не только объединяются крупные части его, но и пробуждаются народы. Я имею в виду не только народы Африки, Азии и Латинской Америки, я говорю, к примеру, об Италии. Ее духовный расцвет после второй мировой войны — как бы параллель Возрождению; всемирность этого расцвета имеет чисто национальные корни, его новизна основана на традиции. Впрочем, все это хорошо известные истины: в искусстве невозможно стать кем-то, если ты — никто. Личность художника не имеет никаких иных источников питания, кроме собственного опыта, а к собственному опыту относится и опыт национальный; он особенно важен в искусстве, ибо является носителем преемственности. «Глубочайшая аутентичность» (в свое время это называли «раскрытие внутренних сил человека») отрицает аутентичность личности, ибо ограничивает личность деятельностью бессознательной или подсознательной. В таком — и только в таком — случае не нужны ни традиция, ни источники национальной культуры.
Один художник ворвался в ателье Дега и, задыхаясь от восторга, воскликнул: «Наконец-то я нашел свой метод!» На что Дега ответил ему: «Если б я нашел свой, я бы вовсе не радовался».
В анекдоте этом заложена глубокая мудрость. Ведь речь тут шла о стиле и о том, о чем у нас так много говорят ныне, — о поисках. Французская элегантная небрежность, с какой выразился Дега, вызывает иную ассоциацию: слова патетические, немецкие, а именно — гетевские: «Wer immer strebend sich bemüht, den können wir erlösen»[32].
И еще одна фаустовская реминисценция: все, по крайней мере старшие, помнят из «Фауста» главным образом (или только) крылатые слова: «Verweile doch, du bist so schon»[33]. Слова эти несерьезны и похожи на тексты шлягеров, если отъединить их от последующих: «Dann magst du mich in Fesseln schlagen… Die Uhr mag stehn, der Zeiger fallen…»[34] Если упростить, то здесь говорится о том, что завершение поиска, исполнение — есть момент смерти.
Ах, да: исполнение мечты — одновременно ее гибель. Достижение цели — конец пути. Вот почему смешна «эврика» того неизвестного художника и мудр ответ Дега. Найти свой метод, свой стиль, найти его как философский камень, как единственную возможность — значит, сковать свою личность. Смысл — в непрестанном движении, не в остановке; в поисках — не в обретении.
Я говорю о поисках как о жизненном принципе; как в постоянном стремлении превзойти себя.
Нынче у нас в основном ищут иначе. Открылся доступ в лес, до сей поры заповедный, все отправились на поиски. Собственный опыт кажется им ничтожно малым (какой уж там опыт на задворках мира!). Вот и ищут чужой. Однако стиль, как известно, вопрос не техники, а видения, образа мыслей: это вопрос личности. Стало быть, заимствуют личность чужую: юноши напяливают доспехи с чужого плеча. Неважно, что они не соответствуют ни фигуре, ни внутреннему строю! Сейчас так носят — носим и мы. Модные слова сменяются с той же быстротой, что и модные танцы. О, где благословенные времена твиста… то бишь теории отчуждения? Нынче в моде новый танец — мистика, данс макабр.
34