Что задолго до Кафки был Жан-Жак Руссо, было его исступленное и пророческое восклицание: «Вот я, один на свете, нет брата, соседа, друга, нет общества вне меня!» Интроспекция, граничащая с безумием; безумие, обусловленное действительностью: все это полными горстями уже поставляли романтики.
(Кстати, о Кафке. Повсюду в мире нас спрашивают: что вы делаете с Кафкой? А мы делаем самое лучшее, что можем, что давно следовало сделать: издаем его. Насколько я знаю нашу литературную общественность, тем дело и кончится. Бунтующие снобы будут удовлетворены; читатели — замучены скукой. Кафка хороший эссеист, философствующий наблюдатель, но, конечно же, не великий эпик. Вот типичный пример современного, то есть искусственного величия: Кафка велик усилиями своих толкователей. Литература о его творчестве интереснее самого творчества. Он глубже и значительнее, когда мы о нем размышляем, чем когда читаем его. Нет ли в этом чего-то неестественного?)
Итак, sentimiento trágico de la vida — трагическое ощущение жизни, страх, нервозность и истерия, но и жестокость, садизм тяжелыми, душными тучами залегли над частью цивилизованного мира. Пессимист утверждает: «Большинство людей живет в тихом отчаянии». Но и такой прирожденный оптимист, как Томас Вулф, принужден пить горькое вино своей эпохи и своего общества: «Человек родится, чтобы жить, страдать и умереть, и все, что его касается, — трагический рок. Отрицать это никак невозможно. Но, дорогой Фокс, мы должны отрицать это, пока мы в пути». Смирившийся героизм; смирение героизма, мудрая печаль у лучших; дикие ухмылки, безумные жесты; шумный, усталый, воющий вечер.
Человек одинок, затерян, в непролазной чаще собственного подсознания: нет общества вне меня! Исступленно, жестоко завораживающе странствие современного Одиссея; оно обнажает в человеке дьявола и дремлющего зверя; но это странствие по кругу, без начала, без конца, сумасшедшее кружение вокруг собственной оси; оно не приносит очищения от трагизма — лишь открывает переполненное мифами царство безнадежности.
Человек одинок, вырван из взаимосвязей — он изгой. Нет ему ни судьи, ни палача: тому, кто живет в цепях, все дозволено. Все — и ничего, нет уже никаких норм и категорий. Пресловутое «Jenseits vom Guten und Bösen»[40] — в той же мере следствие деморализации общества, как и источник ее. Нравственное безразличие стало условием «высокого» искусства: какое грозное недоразумение! Какой глупый, какой близорукий протест против девятнадцатого века! До чего провокативно призывается здесь всеобщая катастрофа!
(Между прочим: читал я недавно наше, словацкое, подражание «Ожиданию Годо»[41]. Помимо того, что оно списано с оригинала, это и в наших условиях — исключительная глупость. Наши подпаски-рецензентики, столь чуткие к Литературе и Искусству, явно не видят того, что им не подходит. Да и чего же ждать от заносчивой нетерпимости?)
Человек одинок: он тотально бессилен. Современный индивидуум в самом деле более или менее бессилен: то, что мы видим — полное затмение солнца, обломки мечты, мифа, иллюзии — буржуазной мечты об индивидуальном человеке. И вот крах индивидуализма выдается за конец света. Уже ничего не ждут; а если и ждут чего, то ничто не приходит.
Говорят, изоляция человека в искусстве и искусство, изолированное от общества и человека — следствие прогрессирующей специализации. Возможно, отчасти это и так. Но искусство, великое искусство было не только механическим отражением перемен в действительности — оно поднималось над ними; вот почему оно может смотреть на нас, живое и свежее, из-за ушедших эпох. И сегодня — в особенности сегодня! — оно не должно поддаваться давлению. Если специализация в современном обществе чем дальше, тем глубже, если взаимопонимание чем дальше, тем труднее, то искусство одно призвано и избрано. Оно призвано и избрано ломать преграды; вновь и вновь открывать пути от человека к человеку, от одной изолированной группы к другой, от расы к расе; оно призвано и избрано — и какой иной инструмент есть для этого у цивилизации? — быть посредником между ненавидящими друг друга сектами, смягчать вражду, исключать недоразумения. Оно призвано оберегать целостность человека.