Всеобщее братство, «национальное единство», почти законная преемственность, которую предложила Прага[59] и одобрила Жилина, свобода и самостоятельность, провозглашаемые в примитивных словоблудиях, блеск новой власти и новых сапог, вялое головокружение первых дней. Они говорили: «Мы докажем это, покажем миру, что такое словаки». Здесь не было никого, только они, им и был присужден разусовский «золотой приз», а они все еще шагали и шагали по новой Европе, окованной и стальной Европе массовых убийств. И обещали спокойствие и порядок, а какая могила не станет гарантией покоя и порядка? Они сулили благополучие среди нищеты, мир среди убийств, и еще обещали век господства словаков, потому что теперь хозяин Словакии — сам словак, и словацкий язык уверенно господствует в Словакии. И наконец, самый главный аргумент: мы все — словаки.
В самом деле все?
Обратимся еще раз к тому буржуазному наблюдателю, который, хотя и был бенешовцем[60], не отличался склонностью к прогрессу: «Коммунисты в Словакии, как рядовые члены партии, так и руководители, остались верны своим идеалам. Все они весьма активно настроены против нынешнего режима в Словакии».
Так значит, не все. Все-таки братство не было всенародным, а единство — всеобщим. Для того, чтобы оно стало таковым, было необходимо отделить коммунистов от народа.
Так оно и случилось. Наследник Сватоплука энергично вырвал один прут из исторической связки: «Со словаком-большевиком мы не хотим иметь дело, потому что это уже не словак». Или еще более откровенно: «С большевиком, который плюс ко всему еще и словак, мы не желаем иметь ничего общего, мы даже готовы истребить их под самый корень».
Под самый корень. Гитлер в таких случаях говорил: «Ausradieren»[61]. И словацкие корни не защищали от жестокости.
С течением времени народ, объединенный клерофашистами, высыхал, как сморщенная сушеная слива. Словацких евреев стирали с лица земли, бросая в имперские печи: объединенный народ платил кремационную дань. Из единого народа было необходимо исключить тех словаков, у которых была слишком чувствительная совесть, а так же и тех, кто выступал за общее государство чехов и словаков, и тех словаков в военной форме, которые отказывались воевать против «сатаны, вышедшего из ада», против советского народа; а равно и тех, кто, сомневаясь и колеблясь, работал на два лагеря — и нашим, и вашим; а вместе с ними и ненадежных лютеран, и ненационально-социалистических иезуитов, и полонофилов, и сидоровцев, и, естественно, рабочих, которые гнули спины на Геринга, а ели один вязкий, как глина, хлеб. От единого народа следовало отлучить почти всех, оставив лишь небольшую правящую горстку, раздираемую изнутри борьбой за власть. Внутренний распад словацкого людацтва был таким стремительным, что скрыть это было невозможно, о нем знали и его враги, и имперские союзники. (В начале 1943 года в материалах для главного управления имперского командующего СС открыто говорится о распаде клерофашистского режима. Предлагается выселить из Словакии сомнительные, вносящие беспокойство элементы, а остальных ассимилировать, онемечить, потому что и «расовая основа словацкого народа во многом похожа на немецкую».)
Лицо класса, его политическая сущность лучше всего раскрываются в дни тяжелых испытаний и опасности. Лицо словацкой фашистской буржуазии в момент кризиса было отвратительно трусливым. Отважный боец Мах покинул свой пост, Тисо погряз в интригах, Сокол выискивал алиби. И не было никого, кто смог бы остановить распад: «Она сама себя уничтожала». Но распад и невозможно было остановить. В период кризиса выяснилось, что людацтво было лишено каких бы то ни было идей, нравственных устоев, его сущностью были лишь демагогия и алчность. Буржуазный лозунг времен промышленной революции «Enrichissez vous»[62] был допустим на начальном этапе, лозунг словацкой контрреволюции: «Словаки, обогащайтесь!» в период пролетарской революция оказался устаревшим. Он не побуждал к размаху, к работе и организации, а лишь к торопливой жадности, призывал быстрее хватать со стола все, что там осталось. За всеми фразами об исторической судьбе, о самостоятельности и свободе, о национальном единстве была только широко раскрытая буржуазная пасть, готовая поглотить все, что еще можно было поглотить.
60