Эти огненные, я бы даже сказал — библейские письмена, которые нависли над Европой, возвестили всем, кто хотел видеть, что дело уже не только в буржуазии как таковой, а в том, что она впала в безумие и что ее безумие есть олицетворенная угроза, запрограммированная гибель для каждого в отдельности и для всех вместе. Мы знаем, как реагировала на эту угрозу мировая буржуазия. Но не будем забывать и о том, что интеллектуалы, деятели культуры, писатели из рядов той же буржуазии оказались достойнее, прозорливее, нежели ее политики. Конечно, во главе этого движения встали коммунисты; но без широкого фронта культуры, который начал складываться уже в середине тридцатых годов, без чувства коллективной ответственности за безопасность культуры история Европы времен фашизма наверняка выглядела бы иначе. Необязательно каждый должен был тотчас согласиться с теми мерами и целями, которые выдвинул, к примеру, Международный конгресс писателей в защиту культуры[70], но у каждого жили в сознании эти меры и цели, когда пришло его время.
Идея всеобщей опасности и коллективной защиты культуры начала действовать, и по мере того, как фашизм распространялся по европейским странам, она немедленно становилась реальным фактом.
Разрушительные силы были монолитны, как может быть монолитна сталь; они были одеты в броню, они маршировали. А культура — обратимся, однако, ближе к нашей теме, к литературе, — литература находилась в состоянии раздробленности и даже распрей. В ней обреталось множество школ и всякого сброда, национальных и классовых предрассудков и антагонизмов, она была обусловлена социальными обстоятельствами, ограничена местными традициями, заключена в казематы моды — сколько же их было и как эфемерны они были!
«Куст одинок, и человек одинок», — написал когда-то Герман Гессе: все были одиноки. В канун всемирного потопа одиночество буржуазного писателя достигло своей наибольшей полноты. Это одиночество не было желанным: буржуазия устраивает подобный плен одиночества если не мудро, то изощренно, утверждая, что именно в камере одиночества и состоит суть свободы. Только бы подальше от действительности, только бы подальше от неразрешимых противоречий буржуазного общества: священнодействуйте, сколько угодно. Надо отрешиться от всяких порочных связей, надо отделиться и уйти в себя: герметизируйтесь. От всего, что соприкасается с действительностью, попахивает человечьим духом; этот дух опасен для систематической лжи о свободе.
Положение буржуазных писателей перед лицом надвигающейся гибели европейского мира и европейской культуры представлялось безнадежным: ни дать ни взять Götterdämmerung, настоящие сумерки богов. Не было надежды, не было общей идеи, не было общей цели. Историческая заслуга, историческое значение левых интеллектуалов и коммунистов состоит в том, что они высоко взметнули — я не могу выразиться иначе — знамя единства, знамя сплоченного отпора, сплоченной борьбы против фашизма. «Знамя всего прекрасней тогда, когда оно развевается на ветру», — написал по этому поводу датский писатель Серенсен.
Ясно, что единство возникло не в одно мгновение, оно не родилось, но зарождалось. Сплочение — процесс, который осуществляется не по приказу, а по необходимости и по идейным соображениям. По необходимости, поскольку речь шла о самой жизни, в том числе о существовании культуры и литературы. И по идейным соображениям, можно сказать, по пророческим идейным соображениям, семена которых посеяли величайшие продолжатели европейских традиций гуманизма, какими были Максим Горький и Ромен Роллан. Биохимики со всей несомненностью установили, что семя может прорасти даже через несколько тысячелетий; идея появляется и воплощается в жизнь, когда этого требует историческая необходимость.
Единство не есть однозначность. Оно определяется временем и пространством, экономическими и социальными факторами, общей духовной атмосферой; все это в Европе различно: следовательно, это было единство в многообразии.
Если взять категории времени и пространства, то приходится вспомнить времена белой контрреволюции, время еще до «классического» фашизма; и тогда нельзя не назвать таких имен, как Стоянов, Младен Исаев, а в первую очередь — Вапцаров; или же таких, как Дёрдь Лукач и Бела Балаж; или Грамши; если же вспомнить такое совершенно исключительное пространство и исключительное время, которое называется Испания, нам приходит на память имя Лорка.