Таким образом, посреди чудовищных ужасов и опасности литература и искусство снова обретают присущие им, то есть социальные параметры и связи, таким образом, они опять находят потерянные было дороги и дорожки к жизни.
Ибо долг перед историей, перед традицией, был не единственной восстановленной связью. Восстанавливаются все главнейшие связи и обязанности литературы, которые прежде были преданы забвению и презирались. Поскольку речь шла не об эстетике, а о жизни — повторяю, о жизни больших национальных коллективов, — поскольку было невозможно игнорировать действительность, потому что она существовала как суровая повседневность, поскольку, вдобавок, никто не мог защитить себя в одиночку, а только вместе с другими, — ввиду всего этого в антифашистской литературе отчетливо выдвигаются на передний план попираемые прежде категории: коллектив, народ, нация. А поскольку и ширмы, за которыми буржуазия разыгрывала свои лживые спектакли, были отброшены, всем представлялась возможность увидеть социальный организм во всей его наготе, так сказать, в виде анатомического пособия. И многие его рассмотрели: «…борьба, которую мы ведем против гитлеровцев, — писал итальянец Гинцбург, — это общенациональная борьба, борьба народа, который стремится не только к национальному, но и к социально-политическому возрождению».
пишет словацкий поэт Ян Броцко[73].
Следовательно, уже не просто народ как таковой, как нечто аморфное, а народ весьма конкретный, определенный в его социальной принадлежности. Сдвиг в сторону рабочего класса — но, если брать во внимание, например, специфические условия Югославии — и к крестьянству в антифашистской литературе все более осязаем. Для многих интеллектуалов это было повторное открытие феномена рабочего класса, другие же впервые открывают его как единственно возможного заступника, как залог безопасности, как оплот защиты культуры. В обагренных кровью городах, в партизанских лесах восстанавливаются старые союзы и заключаются новые; социальное пространство выравнивается — страдание равно всеобщее, перед смертью все равны. И все в равной мере мечтают выжить и не просто выжить, но и мечтают о возрожденной или новой жизни, о будущем.
пишет молодой словацкий поэт Милан Маречек.
Эта «новая песня», будущее, для многих еще туманное, у левых интеллектуалов, особенно старшего и среднего поколения, имела четкие контуры социализма. Все чувствовали, что кончилась одна эпоха; но некоторые провидели и сквозь страшную действительность, представляли будущее в конкретно определенных очертаниях: пример тому — фучиковский оптимизм в трагических обстоятельствах. Юлиус Фучик, самый знаменитый из героев современности, выступает синонимом многих тех, кто в преддверии смерти любили жизнь и будущее. Можно было бы составить антологию из их предсмертных высказываний, и тогда мы увидели бы, как поразительно они схожи между собой. Руководитель и организатор Красной капеллы Шульце Бойзен говорит просто: «Мы посадили семя — нам же приходится умирать». «Если бы ты только знал, как я люблю жизнь», — во весь голос вскричал осененный тенью виселицы Вапцаров. И венгерский поэт Радноти в сходной ситуации: «А мир все будет стоять — хоть знаю я, что меня ожидает». И вот еще одно волнующее, чистое и юношеское — словака Бориса Коцура[74]: «Как мучителен такой уход… Покинуть все, чего у меня никогда не было».
Да, многие покидали все, чего у них никогда не было: двадцатилетние выплачивали свою первую и последнюю дань. Не успели осмотреться в жизни, как уже смерть перед глазами; но зато они увидели будущее. Эта глубокая, неистребимая способность проникаться чувством радости, чувством жизни и ее красот, будущим — и есть один из самых прекрасных заветов лучших из тех, кто создавал литературу антифашизма.
Если представить себе, в каких тяжелых условиях зарождалась антифашистская литература, если охватить ее во всем объеме, от рукописных плакатов, листовок, тайных записок из тюрьмы до легальной поэзии и прозы, если вспомнить школьные тетрадки, исписанные детским почерком, которым еще только через двадцать-тридцать лет суждено было стать литературой, если, наконец, принять во внимание новое содержание этой литературы, то становится очевидно, что и в области формы она должна была отойти от того, что было раньше. Она и отходила — и стихийно, и программно. В статьях Юлиуса Фучика содержится новый тип эстетики, который был действителен не только для литературы Сопротивления, но актуален и сегодня, будет актуален и завтра. Перед старшими, уже сложившимися поэтами стояла важнейшая проблема: как впрячь поэзию в общую борьбу, как стереть границы между индивидуальным и коллективным. Немецкий поэт Кукхоф отвечает следующим образом: