Петре взглянул на Савела: тощий, точно рыба угорь весной, и черный, до того черный — ну прямо цыган. Грудь у него была совсем узкая, и даже непонятно, откуда брались в ней слова и где они там помещались. Петре всегда огорчался, что друг его так худ, а сейчас он с испугом подумал: вдруг Мезат не примет Савела? Вдруг скажет, что он слишком хилый? Надо будет Савелу надеть отцовский пиджак, тогда Мезат не разглядит — в пиджаке грудь и плечи его покажутся шире. Утром глаза у людей заспанные и не так хорошо видят, и если прийти пораньше, еще затемно… А когда рассветет и Мезат очухается, будет уже поздно — у него не хватит духу прогнать Савела. И потом, Савел умеет играть на гитаре, а цирк без музыки…
— Савел, пойдем, а? Который час?
— Не знаю. Когда бьют часы на колокольне, у нас не слышно…
У соседей лаяли собаки. Ребята вышли. Мать Петре не спала. Она дала им сверток и одернула на них пиджаки — плечи немного висели.
— Дайте поцелую вас, родные, — сказала она и поцеловала их обоих. Она стояла в воротах, пока Петре и Савел не свернули у колонки за угол.
— Собаки лают, — сказал Савел, — должно быть, люди встали, собираются в поле.
Цирк расположился за префектурой. Было тихо. Мезат спал, и они побоялись его разбудить. Звезды были холодные, как льдинки. Петре направился к тому месту, где цирк давал представления, и осветил фонарем землю: клочки газет, опилки… Земля была сырая, и опилки набухли. Петре стало грустно. В особенности жалко было Джорджикэ. Отыскав слева место, куда его отводил Джорджикэ, Петре погасил фонарь и стал вспоминать тот мартовский вечер, когда он в одиннадцатый раз сидел на представлении цирка. Джорджикэ обычно появлялся, жонглируя тремя кастрюлями. Потом он выбирал из зала человека и гипнотизировал его. В тот вечер он выбрал Петре. Публика умирала со смеху; все знали, что Джорджикэ его разденет, украдет у него пояс и часы, которые дал ему заранее, разует его, а парень так ничего и не почувствует и в конце концов проснется почти голый… Джорджикэ подошел к Петре.
— Мать есть? — спросил Джорджикэ.
— Есть.
— Слышите, есть, — сказал он, и в зале засмеялись. Все знали: потом Петре скажет, что у него нет матери.
— Отец есть?
— Нет.
— Слышите? Нет.
— Любовница есть?
Здесь зрители обычно просто катались от смеха.
— Нет, — сказал Петре.
— Нет, и это нормально. В таком-то возрасте…
Петре напряженно ждал минуты, когда Джорджикэ начнет его гипнотизировать. Ему хотелось знать, что он почувствует в начале и в конце сеанса, когда его разбудят.
— Смотри мне в глаза, вот так… так… пристальнее… Так, очень хорошо… Сколько, ты сказал, у тебя любовниц?
— Семь.
— Очень хорошо… Все отвечают одно и то же, — пояснил Джорджикэ.
И публика знала: он такой хороший гипнотизер, что каждого заставляет говорить, будто у того семь любовниц.
— А какую из них ты любишь больше?
— Маршоалу…
— Очень хорошо. Почему?
— Она весит сто килограммов.
— Сколько?!
— Сто…
— Солидная женщина! Браво!
— А почему тебе нравится Мария?
— Она кривая и кричит, когда…
— Понимаю, понимаю когда. А Леонтина?
— Она чешет мне спину…
— Ай-ай-ай! — сказал Джорджикэ. — Посмотрите вы на него — такой молодой и такой испорченный! Уж только бы матушка его об этом не узнала!
— У меня нет матери…
Зрители аплодировали после каждой фразы.
Джорджикэ начал его раздевать. Снял с него пояс, стянул рубаху, приспустил брюки. Потом он одел Петре и разбудил под аплодисменты публики.
— Пожалуйста, вы свободны…
Петре направился к своему месту.
— Минутку, — сказал Джорджикэ, — вы забыли свой пояс…
— Спасибо.
— Я и часы взял, так что можете мне их не отдавать назад, — и он вытянул за цепочку большие часы, величиной с коробку из-под гуталина «Глэдис».
— Спасибо, — сказал Петре. Но, покидая арену, он остановился, — Одну минутку, — сказал он, — вы тоже забыли у меня кой-какие вещи… Пожалуйста! — И Петре протянул Джорджикэ его пояс.
С минуту в зале царила растерянность.
— И потом вы забыли свои настоящие часы, ручные, — сказал Петре.
— Они ненастоящие, — силился улыбнуться Джорджикэ.
— Видите ли, я взял, что было… Вот, пожалуйста, карты и ленты… я нашел их у вас в карманах… И этих вот белых мышей…
Джорджикэ посинел и застыл от ужаса. Люди думали, что он сам это подстроил и притворяется. И они всё смеялись и смеялись. Джорджикэ ушел, раскланиваясь, а Петре сел на свое место. Объявлять следующий номер вышел сам Мезат. Но прежде, чем объявить, он пошутил: