— Ты еще не бывал у меня здесь? — спохватился Габрман.
— Нет, не бывал. Тут у тебя красиво, — сказал Яндак, оглядываясь и не переставая улыбаться.
— Пойдем, я покажу тебе, как мы тут устроились.
Министр провел гостя по белому залу, украшенному колоннами и кариатидами, и по великолепным покоям дворца, превращенным в отделы и департаменты министерства. Он показывал гостю ковры и гобелены, библиотеки, картины кисти старинных и современных мастеров. Сияющие глаза и благодушный тон министра словно говорили: «Вот она, демократия, товарищ Яндак! Когда-то в этих залах феодальные тираны совещались о том, как угнетать чешский народ, как выжать из него побольше доходов. А у тех, кто сейчас находится в этих стенах, нет других помыслов, кроме как о благе чешского народа. Еще два года назад здесь хозяйничали чужеземные аристократы — князья Камилл и Аллан Роганы, сейчас здесь хозяин я, Густав Габрман, токарь, который в восьмидесятых годах отсидел четыре года в тюрьме за участие в запрещенных рабочих союзах».
Показывая гостю картины Швабинского{146}, Габрман словно спрашивал взглядом: «Видишь, как мы поощряем чешскую живопись? Нашим художникам уже не придется голодать, как во времена Австро-Венгрии, под нашим рабочим руководством искусство будет расцветать».
Яндак шел по салонам и залам, кивал головой и снисходительно улыбался, как улыбается взрослый, слушая похвальбу ребенка. Он слишком хорошо знал, откуда и для чего в министерстве вся эта роскошь. Буржуазия дала рабочим министрам игрушки, и министры были довольны. Буржуазия укрепляла свои позиции в армии, государственном аппарате, промышленности и финансовой системе, а доверчивые рабочие министры забавлялись игрушками — дворцами, автомобилями, американскими бюро своих образцово оборудованных канцелярий. В течение дня эти министры принимали несколько учительских депутаций, представителей от писателей, художников, актеров; министрам стоило немалых усилий сохранять солидный вид и скрывать от окружающих, насколько чуждо им все, к чему они здесь сейчас проявляют притворный интерес. По вечерам министры брали уроки французского языка, справляясь у преподавателя, как написать без ошибок Monsieur et Madame N. N., ministre de… prie de lui faire l’honneur de venir au thé[44]. А ночью, уже в постели, они зубрили по школьным учебникам совершенно не нужные им имена голландских живописцев и мастеров эпохи Ренессанса.
Габрман и жил и работал в исторических дворцах; его квартира была во дворце графов Лобковиц на Микулашской улице. Там по вечерам, если у него оставалось время, он уходил из гнетущих высоких покоев с картинами кавалерийских и морских боев и, забравшись в теплую кухоньку, заказывал себе большую кружку сладкого кофе, раскладывал свои бумаги на кухонном столе, покрытом синей в крапинках клеенкой, и здесь, в тишине, разрабатывал заветный проект демократизации школы — великое начинание, которое он считал своей лебединой песнью… и которому не суждено осуществиться, ибо никто не даст ему на это денег.
Депутат и министр вернулись в кабинет и уселись друг против друга в кожаные кресла, стоявшие на дорогих персидских коврах. По серьезному выражению лица старого Габрмана было видно, что близится главная цель встречи — разговор на политическую тему.
Яндак уже давно не виделся с Габрманом лицом к лицу. В прошлом рабочий и провинциальный журналист, этот человек преобразился в элегантного американского джентльмена, гладко выбритого и гладко причесанного, в костюме, обуви и белье, словно вчера купленных в лучшем нью-йоркском магазине. Только глаза Габрмана не изменились, в них сохранились былое сердечное выражение и особый мягкий блеск, который всегда очаровывал собеседника. Яндак знал, что это выражение в глазах старого социал-демократа родилось в тюрьме. Оно навсегда осталось у печального узника, который в течение четырех лет видел лишь белую стену в пяти с половиной шагах от себя, постоянно нагонявшую глубокую тоску. Министр выглядел плохо, заметно было, что он переутомлен и что ему уже стукнуло шестьдесят лет.
После долгой паузы Габрман наклонился к Яндаку и положил свои руки на руки гостя, сложенные на коленях.
— Яндак, — сказал он дрогнувшим голосом, и глаза его стали грустны. — Старый товарищ Яндак! Что вы делаете!
— Ну, что же мы делаем? — улыбнулся депутат.
— Вы ведете ошибочную политику, ужасную политику, Карел! — Министр схватился руками за седую голову. — Пойми же, пойми это, друг мой!
— Я тебя слушаю, — сказал депутат.
Но все, что сказал министр, было менее убедительно, чем его взгляд и теплое рукопожатие. Габрман был велик только в чувствах. Революция? Ну конечно, он за революцию! Разве вся его жизнь и труд не посвящены революции? Но ведь главное в революции — чтобы пролетариат победил, а не оказался побежденным. Сейчас для этого неподходящее время. А искать опору для чешской революции в революции русской было бы страшной ошибкой. То, что произошло в России, это, с марксистской точки зрения, совсем не революция, а всего лишь запоздалое решение аграрного вопроса. У нас оно осуществилось еще в 1848 году. Героическая борьба русского пролетариата глубоко трогает и Габрмана, но…