В это время года тень от гор очень рано падает на долину. После того как все ораторы высказались и собрание кончилось, полянским евреям пришлось расходиться по домам в густых сумерках. Люди шли молча, пораженные тем новым, что они узнали, мысленно взвешивая все за и против.
Мама три раза приходила на митинг, смотрела пытливым взглядом, но каждый раз, не дождавшись конца, уходила и теперь опоздала: Ганеле возвращалась домой в компании студентов. Шлойме Кац шел рядом, стараясь коснуться ее руки.
— Почему я с тобой никак не могу поговорить, Ганеле? — грустно спросил он.
— Ты же знаешь, Шлойме: мамочка меня никуда не пускает.
Вот уже часть дороги позади.
— Я так люблю тебя, Ганеле. — И, пользуясь темнотой, он взял ее за руку. — Только о тебе думаю. Одну тебя вижу во сне… Я не могу жить без тебя.
— Я тебя тоже люблю, Шлойме, ты знаешь, — промолвила Ганеле и опустила глаза. — Давно уже. И во сне тебя вижу. Думаю о тебе. Все время думаю, Шлойме. Да что поделаешь?..
— Ганеле! — Он порывисто сжал ее руку.
— Можешь ты прийти к нам и сказать отцу: «Выдайте ее за меня?»
— Могу! — решительно ответил он.
— А кто будет нас содержать? — печально возразила она. И подумала: «Может, твой отец соберет для нас милостыню в Праге, когда у него дома еще шестеро…»
Они молча шли рядом, в темноте держа друг друга за руки и размахивая ими взад и вперед. Собственно, это Ганеле приводила руки в движение, и в этих размахах постепенно замирал ее вопрос и необходимость ответить на него.
Только через минуту Шлойме несмело и уже без всякой надежды спросил:
— А ты не поехала бы со мной в Палестину, Ганеле?
«Ах, какие глупости ты говоришь», — подумала она, но вслух ответила:
— Не знаю. Может быть…
Они подошли к дому Шафара.
— Я пойду! — сказала Ганеле, выдергивая свою руку. — А то мама придет.
— Нет… — с жалобной настойчивостью сказал Шлойме.
Но она сделала несколько быстрых шагов, догнала студентов и подруг и смешалась с ними. А мать в самом деле была уже здесь и старалась рассмотреть в сумерках, с кем идет дочь. Ганеле простилась со всеми, но Шлойме забыла подать руку. Студенты проводили самую красивую девушку деревни и, когда за ней закрывалась дверь, громко крикнули: «Шалом!»[60] Мама приветливо улыбнулась: кричал ли кто-нибудь «шалом» дочерям Фуксов?
Дома отец стал спрашивать Ганеле о митинге.
— Они правы! — сказала девушка, встряхнув кудрями.
Но отец покачал головой:
— Нет, не правы. Земля не вертится. А Лейб — сумасшедший.
Может быть. Но его влияние росло с каждым днем. Он высоко держал голову; устроил еще одно собрание, и в глазах его появился гордый блеск. Его худенькая жена, тихая, молчаливая, стала иногда разговаривать с соседками на улице и даже улыбаться, так что Сура Фукс у себя в лавке язвительно поджимала губы: «Ишь ты, сапожница!» Конечно, у Абрамовича вечно затоптанный пол, а по вечерам стоит такой дым, что детишки на печи во сне захлебываются от кашля чуть не до слез, но разве не возвышает мысль о том, что ты — жена вождя, который поведет когда-нибудь полянцев в обетованную землю? Муж заложил основу организации; теперь у них в доме происходят регулярные собрания, и Лейб выкрикивает:
— Палестина! Земля Отцов! Свобода! Достаток! Счастье! Прочь от нищеты, от эксплуататоров, вырвемся из мрака голета! И если скоро придет мессия, мы встретим его там!
Новым учением было заражено уже полдеревни. Если положение казалось еще не безнадежным, то во всяком случае опасным; ведь когда начинают говорить: «Тут что-то есть», — это уже плохо. И на молитве «Майрив» в синагоге среди евреев разгорались споры.
Одним из немногих, понявших, что происходит что-то скверное, был Соломон Фукс. Он знал по опыту, что общественные дела тесно связаны с частными и что речь тут идет не только об Израиле, но и о нем, Соломоне Фуксе.
Он стал советоваться с влиятельными людьми общины. Поговорил с Мордухаем Иудой Файнерманом. Святой человек поднял указательный палец и с злым лицом строго произнес: «Что-то должно совершиться». А что, не знал.
Ну его к черту, этого старого Мордхе! Он годен только для пейсов, для стрижки и свечей да на то, чтобы преследовать шехтера{263} и бедра! А когда что-нибудь происходит — подымает палец!
Соломон Фукс поговорил и с Пинхесом Якубовичем. Пинхес, каббалист и последователь раввина из Бэлза{264}, был печален, глубоко несчастен. «Разумом и доказательствами вы ничего здесь не сделаете, — грустно сказал он. — Тут может помочь только молитва. Молитесь! Я тоже молюсь». — «При чем тут разум и доказательства, дурак? — подумал Соломон Фукс. — Кому нужны твои молитвы? Эх! Если б господь мог или захотел сделать все сам!»