Он бросился к своему станку, долгожданному, спасительному. Грубо отстранил, почти оттолкнул Юрика от штурвала, вцепился в него, прохладно-привычный, с отполированной сварочной мозолью на стыке. Работать, работать, работать! Уж работа-то не предаст, не посмеется, не обманет! Только она, только она. Смягчит, утешит, освободит.
Настроившись, поостыл, включил механическую подачу, но не присел, устало привалился к поручню, устало, без охоты, закурил.
— Ну ты меня и напугал! — Юрик поправлял ногтем пробор и, не зная Васильева настроения, неопределенно, бесцветно улыбался. — Что за паника, думаю? Министр приехал, Безбородько из отпуска вернулся? Или, думаю, Вася на рекорд пошел?
— Надо же, он думает. Часто ты думаешь?
— Вопрос не ясен, но отвечу. Каждую минуту, Вася. То о тебе, то о себе.
— И что ты обо мне думаешь?
— Ты мой учитель, мой лучший шеф то есть. Старший друг и брат. А?
— Ясно. Слушай, Юрик. Что это за девчонка с тобой была на проводинах?
— А что? Глаз поимел?
— Хорошая девчонка. Только дурака любит. Все у нее в глазах, как на ладони.
— Плохих не держим. Понимать надо.
— Ну а в армию, Юрик, уйдешь? Она останется, допризывники останутся. Тогда как?
Молочно-голубые глаза Юрика загустели на миг, посинели в мгновенном испуге.
— Обыкновенно, шеф. Жена найдет себе другого…
— Теперь слушай, что я о тебе думаю. Гад ты, сопляк, пошел вон стружку чистить! — Василий закричал и даже, наверное, ударил бы Юрика, если бы того этим криком не сдуло с мостика.
«Все мы хороши, все. Смелые, веселые, охочие, пока нас не коснется. Все знаем, все видели, все пробовали — хахали высшего разряда. Ничего не дорого, все обхохочем. А вон как глаза-то заметались. Даже подумать ему страшно, что его девчонку дегтем вымазать можно. А все равно гонор скотский верх берет. Хороши, лучше некуда.
Я тоже разошелся — удержу никакого. Кавалер, любую за минуту уговорю. Фаечку — на остров, Аграфену — под черемуху, — гад хуже Юрика. Фаечка тоже придумала: люблю женатиков, они такие совестливые. Где она, совесть-то, в каком глазу?
Может, весь этот ужас, позор в отместку мне? Может, Ольга в тот же самый вечер? Может, донеслось как-то до нее, долетело, почуяла как-нибудь. Что пора со мной рассчитываться, пора поквитаться. Вполне могло быть такое совпадение. Да не совпадение, а наказание. Мне, мне наказание за все мое козлиное нутро!»
Он не успокоился, не примирился, но мелькнула тень какого-то причудливого облегчения, какого-то объяснения случившемуся, и Василий готов был ловить эту тень до окончания века. «Надо узнать, обязательно узнать, так ли это? Но как я узнаю? Легче язык проглотить, чем спросить о таком. Ну, не знаю как, все равно, но надо, надо, обязательно!»
Со смены бежал, твердя это «надо», мимо мягкой, теплой ночи, мимо такого обнадеживающего запаха отдохнувшей тополиной листвы.
12
Дома, только ступив на порог, он увидел стоптанные Мишкины сандалии, заглянул на кухню — за пустым столом сидели Ольга и Евдокия Семеновна, обе зареванные, красные, с мокрыми платками в кулаках.
— С приездом, Евдокия Семеновна. — «Быстро собралась, с последним автобусом прикатила. Как же: выручать надо дочь, любую беду от гнезда отведу». Впрочем, Василий не осуждал тещу, просто подосадовал, что приехала не ко времени — при ней и говорить и мучиться придется с оглядкой, не в полную боль и силу. «Ей-то зачем Ольга рассказала? Легче от этого, что ли? Чем-нибудь да все кончится. Можно было на троих и не разбрасывать».
Теща засуетилась, загремела крышками.
— Что же мы расселись-то! Человек с работы, а у нас — не у шубы рукав. Сейчас, Васенька, сейчас. Покормлю.
— Ладно, мама. Иди, отдыхай. — Ольга тяжело, через силу встала. — Я сама. Сама тут разберусь.
Теща сразу сникла, снова заплакала, по-старушечьи, немощно сгорбилась, подрагивая головой, ушла к Мишке в комнату, заскрипела, зазвякала под ней раскладушка — легла не раздеваясь.
— Что же ты, промолчать не могла? — Василий налил молока, жадно выпил; тошнотная, сухая пустота подкатывалась к горлу, как с большого похмелья. — Есть не буду, не разогревай. Мало тебе моего знания? Мать-то при чем? Или и ее не жалко?
— Я молчала. Она сама догадалась.
— И что говорит?
— Что я — дура. Что бить меня некому и стыда не оберешься.
— Совершенно верно. Лучше и не скажешь.