— Успеем теперь. Какая уж бутылка. — Анисья Васильевна говорила ровно и вроде даже насмешливо, а все ж закапали на стол слезы, пролились горячие, а может, и горючие. Быстро убрала их ладонью. — Вот помолчали, считай, враз нагулялись, напровожались, наухаживались. Теперь деваться некуда. — Улыбнулась. Снова накалялись щеки и скулы. — Ладно, жених. Обниматься-целоваться пока повременим… Смех, честное слово. Чего молчишь-то? Сосватал и испугался?
Роман Прокопьевич поднялся и тоже поклонился ей в пояс — само как-то вышло.
— Спасибо тебе, Анисья Васильевна. Все-е понимаю. Спасибо.
Повернулся, вышел, на крыльце нахлобучил вмиг выстывшую шапку на горячую, разбухшую голову.
Дома — еще со двора услышал — взвивались вперемежку визг, лай, мяуканье. Васек сидел на полу, у кровати, истошно крича, махал, тряс расцарапанной рукой. Рядом, припадая на передние лапы, тоненько вскуливал, взлаивал щенок, на рыжем носу проступали булавочные капли крови. Под кроватью, перебивая протяжное мяуканье злым пофыркиваньем, прятался кот.
Роман Прокопьевич подхватил ослепшего от рева Васька́, потащил к умывальнику:
— Давай-ка, герой, сопатку твою вычистим. Ну будет, будет выть-то. Кто это тебя? Кот, собака?
— Никто-о! Я разнимал, а они не слушались. — Васек уже стоял, невнимательно тыкал полотенцем в щеки, лоб, в подбородок — опять отвлекся, засмотрелся. Щенок, отчаянно колотя хвостом, заискивающе повизгивая, медленно вползал под кровать.
— Верный, опять получишь! — Васек с разбегу бухнулся на коленки, подкатился к щенку, схватил за шкирку. — Брысь, кому сказал — брысь! — Брызнуло из-под кровати яростное шипение кота.
— Правда что, битому неймется. — Роман Прокопьевич веником выбил кота, веником те легонько поддал Ваську́. — Все. Скоро кончится лафа. Мамка придет, разберется. Наведет порядок. По одной половице будем ходить. Да к тому же в носках. А Верный твой вообще — в мягких тапочках. — Говорил просто так, не из охоты поворчать — никогда привычки не было, — а от ощущения какой-то общей расслабленности, душевной зыбкости. «Устал — дальше некуда. Что вот мелю, спрашивается?»
Васек вроде и не слушал, занятый щенком. Мокрой тряпкой хотел стереть кровь ему с морды — тот пятился, извивался, рвался изо всех сил. Васек наконец прижал Верного коленкой к полу, утер ему вспухший нос и, пыхтя, заприговаривал, забормотал:
— Ну вот, а ты боялся. Мамка придет, а у нас порядок. Все лежим и спим. — Васек с усталым причмоком зевнул, а Роман Прокопьевич рассмеялся.
В субботу приехал Веня, соскучившись по Ваську́, он и укладывал его в этот вечер, что-то неторопливо ласково шептал — Васек громко вздыхал и нетерпеливо, счастливым голосом требовал, когда Веня умолкал:
— Еще! Веня, еще! А он-то куда спрятался?!
Роман Прокопьевич ждал Веню на кухне. Давно стыл чай, холодно, крупитчато забелело сало на картошке, но Роман Прокопьевич не торопил его, сидел за столом, спрятав под мышками замерзшие вдруг ладони.
Веня вышел размякший, разнеженный, с сонно сощуренными глазами. Плюхнулся на табуретку:
— Ну и Вась-карась. Еле уторкал.
Роман Прокопьевич взял стакан с чаем, прихлебнул:
— Что ты! Говорун — поискать надо. Один же все время. Намолчится, вот удержу и нет… Вот что, Веня. Жениться хочу. Дом без матери, сам видишь, разваливается.
Веня выпрямился, тревожно, горячо расширились глаза.
— Анисья Васильевна матерью будет.
Веня не сразу откликнулся.
— Мачехой, пап.
— Не должна, Веня. Женщина добрая.
— Все равно — мачехой.
— Конечно, не родная. Но я решил, Веня. Тебя вот ждал спросить. Как ты?
— Не знаю. Может, и добрая. — Веня потрогал самовар. — Я снова, пап, согрею.
— Подожди, Веня. Ты не мнись, прямо говори. Против, что ли? Или боишься?
— Меня ведь, пап, почти дома не бывает. Лишь бы Ваську́ хорошо было. — Веня наконец посмотрел на отца. — И тебе. А бояться чего — она веселая. Вон как в клубе пела.
— Вот я и говорю: добрая женщина. Значит, всем лучше будет. И тебе, Веня.
— Может, и мне.
Съехались, зажили. Анисья Васильевна сразу принялась белить, стирать — Роман Прокопьевич не успевал к колодцу бегать, — потом гладила, крахмалила, перевешивала, расстилала, передвигала — дом захрустел, засверкал, заполнился яблочной свежестью вымороженного белья. В занятиях этих и хлопотах, пока руки были заняты, она привычно разговаривала сама с собой, чтобы в первую же передышку громогласно «подвести черту»: