В тишине, обступившей Миня, отчетливо слышался каждый удар его сердца. Казалось, если он тотчас не изловчится, не предпримет что-то, его задержат и опять упекут за решетку. Со второго этажа или из-за распахнутой двери канцелярии вот-вот прозвучит голос, окликающий Миня, потом тот же голос вызовет конвой… И снова тюремная камера… Пытки… Концлагерь… В голове у него все смешалось и пошло кругом. Побелевшие глаза едва различали стены. Вдруг в комнату вплыло нечто неясное, белесое, как клубящийся над тающим льдом пар. Потом возникло человечье лицо. Безмолвное, серое. Острый взгляд мимоходом впился в Миня, злая ухмылка скривила губы. «Тао!.. Секретарь по особо важным делам!..»
Палач… На его совести кровь тысяч и тысяч людей… Которое поколение революционеров редеет… Сам он никогда не повысит голоса, не выйдет из себя; пестрый галстук его под воротом шелковой рубашки не съедет на сторону, складки на белоснежных брюках всегда безупречны, шнурки дорогих черных туфель на каучуке стянуты красивым узлом.
Сосланный сюда под надзор полиции, Минь ни разу не был у него на допросе. Но, мельком увидев его и отвесив ему поклон, Минь ощущал потом всюду его присутствие — шел ли по улице, читал ли книгу, болтал ли с кем-то или укладывался спать, он то и дело содрогался в тревожном ознобе. Да и мог ли он знать, сколько глаз следят за каждым его шагом, сколько ушей ловят каждое слово. Когда-нибудь и он предстанет перед господином секретарем по особо важным делам в личном его кабинете, увидит его ледяные глаза и кривую усмешку, услышит вопросы, заданные тихим невозмутимым голосом. А дальше начнутся опять — привычной уже чередой — издевательства, пытки и муки; и снова он будет умирать и возвращаться к жизни под бьющими по темени, по вискам и локтям резиновыми дубинками… подвешенный вниз головой и исходящий кровью, хлещущей изо рта, из ноздрей, из ушей, из глазниц — отовсюду… обмотанный вокруг горла и в паху оголенным проводом, корчащийся под током и струями льющейся в ноздри воды… Это длится час за часом. День за днем. Месяц за месяцем. Пока он не сдастся, не откроет — без утайки — всего, о чем спрашивал тихий невозмутимый голос. Или — пока не умрет!
И когда видения омрачали его рассудок, он снова и снова с горечью вспоминал разговоры друзей:
— Сколько подпольных групп накрыл и уничтожил этот Тао в Намдине!..
— Да уж, там не то что в Хайфоне или Куангиене! Оглянуться не успеешь — схватят, а не ровен час и к стенке поставят…
— Пускай в Куангиене тебе и «рулет»[40] соорудят, и «несушку»![41] Пусть в Хайфоне к бывшим политическим подпускают «ищеек», а там — провалы, суды — и головы летят на плахах! Нигде нет такого страха, как в Намдине. Мосье Тао великий мастак: нет ни одной заводской смены, ни артели грузчиков, нет такой улицы, где б не сидели его люди. Есть они среди учителей и школьного начальства, в правлениях благотворительных обществ и спортклубов, меж городских тузов и даже французских патеров. Отец опасается сына, жена — мужа, брат — брата. Хозяева приглядывают за рабочими, начальство — за служащими: кому прибавку пожалуют, кому премиальные; купцу подкинут монополию на ходкий товар, интеллигента обласкают, поднесут «сувенир» подороже. Сколько строчится доносов, сколько разогнано организаций — легальных и законопослушных…
Поэтому Минь, получив в ссылке «вольную», обрадовался было, но, прочтя последние строки: «Направляется под надзор полиции на место рождения, в город Намдинь», — снова расстроился и пал духом.
Он не был в родных краях без малого десять лет: сперва вел подпольную работу далеко отсюда; потом — тюрьма; а там еще три с лишним года тянул лямку ссыльным поселенцем в Бакме, Футхо и Баване. И на родину, честно говоря, его особенно не влекло. Напротив, от случайных встреч с роднею ли, с бывшими ли приятелями и связанных с ними воспоминаний он ждал лишь неприятностей и огорчений.
Так и случилось. Все боятся его, обходят стороной, избегают, словно дикого зверя или оборотня! И каждый месяц, первого и пятнадцатого числа по европейскому календарю, он должен являться в полицию, имея при себе синюю книжицу со вклеенной фотографией и отпечатками пальцев. А вздумай он отлучиться из города, — все равно, по какому делу и куда, пусть не далее километра, — изволь за неделю испросить особое разрешение и без него не трогайся с места. Впрочем, он, как и все его друзья по несчастью, ни разу никуда не отпрашивался.
40
41