Чултэм, прислушиваясь к твердым, падающим, как горох, словам, стоял ни жив ни мертв. Аюур чуть не бегом выскочил из шатра и приказал ему:
— Бэйсе, вы следуйте за мной, и без промедления.
Чултэм теперь уже насмерть перепугался, весь хмель выветрился из него в одно мгновение. Слова застряли где-то в горле, и он едва выдавил:
— Джа[61]. Позволь надену шапку.
Легковая машина по прямой дороге быстро, еще до наступления темноты, привезла их на место бывшей джасы монастыря Ламын. На шум мотора из покосившихся строений с проломанными крышами, с вывалившимися дверьми выпорхнули большие птицы с красными клювами, шумно замахав крыльями. Аюур спрыгнул с подножки, выхватил револьвер.
— А ну, говори скорее, где спрятал вещи.
Чултэм никак не ожидал такого оборота событий. Неизмеримая обида полоснула внутри как огонь.
— Раз до этого дошло, можешь убивать! На, убивай! — Он рухнул на колени и низко пригнул голову.
— Кто тебе сказал, что буду убивать? Говори, где спрятал вещи?
— В том дальнем доме, — показал рукой Чултэм и заплакал, обхватив голову руками.
Несколько дней после этого Чултэм ходил как помешанный. Никак не мог он понять, откуда Аюур узнал о его тайнике. Теперь ему никогда — хоть кровью плачь, хоть водой жажду утоляй — не нажить столько добра; не будет ни отрезов шелка и парчи, ни ланов[62] золота, ни серебра. Кто-то, значит, крался за ним, выслеживал. А кто это мог быть? Не иначе бурятишка, из них соглядатай нашелся. Больше некому. Может, Дунгар подослал. При его смердящих мыслях с него станет. Точно, дело рук бурят, грешников проклятых, и свою-то жизнь разоривших. Чултэм начал думать о мщении. Как бы наказать их? Решение пришло неожиданно, когда он в один из этих ужасных дней снова в раздумье сидел на сопке. Невыразимая тоска рвалась наружу, он готов был завыть. Взгляд его остановился на очертаниях зимовий. Вдруг подумалось: «А если все сжечь дотла?..» Лучшего средства для мщения не было. Он уже представлял, как забегают, засуетятся в панике бурятишки. Больше ни сомнений, ни колебаний он не испытывал. Какая-то таинственная внутренняя сила толкала, подхлестывала его: «Подожги! Скорее! Все в тартарары, в костер!» Чултэм вскочил на коня. Примчался к китайцу-лавочнику около монастыря Бумбатын, купил у него банку керосина и прямиком поскакал к зимовьям. Поджигать он начал с краю — с домов и укрытий для скота, в пади, где должны были зимовать несколько семей, близких к Дунгару. Хорошо просохшие бревенчатые постройки, копны заготовленного сена под навесами загорелись с необычайной легкостью, и кверху заклубился черный дым. Чултэм-бэйсе подался в лес и там укрылся. Ему видно было, как вскоре в долину с летних стойбищ примчались буряты. С непередаваемым ликованием смотрел он, как мечутся люди, бессильные что-нибудь сделать, как-то отвратить беду. Их горе вызывало в нем злорадство. Он был доволен своей местью — зимовья превращались в пепел; он чувствовал себя настоящим сайн-эром[63] и готов был сам себе кричать «ура!».
Все, кто жил вместе с Дунгаром, и ближайшие соседи сбежались тушить пожар. Шум, крики, взволнованные команды — ничто не помогло. Все зимовья разом сгорели дотла.
7
Два дня гостила Сэмджид дома. Мать, младшие братья и сестры просили Сэмджуудэй рассказать о том, что она видела, узнала за эти годы, и рассказы ее были необыкновенны, они были похожи на сказку, которую не приходилось слышать ни до этого, ни после. Сколько ни говорила Сэмджид, им все было мало. Все им казалось удивительным. Сэмджуудэй рассказывала про Улан-Батор, и получалось, что это не город, а какая-то сказочная страна. Все было интересно и чуть-чуть неправдоподобно: и площадка, где танцуют, и «движущиеся тени» — кино, и магазины, где продается все — разве что глаз не купить, а так все есть, — и надом там длится несколько дней. Там есть школа, после которой человек становится даргой и ездит на машине. Все, что говорила старшая сестра, было необычно. Даже ее одежда напоминала сказочную.
Младшие заслушивались диковинными рассказами, но стоило Сэмджид предложить им прокатиться, как они выскакивали и бежали наперегонки к машине. Сэмджид хотелось взять кого-нибудь из них с собой в город. Решить же, кого именно, было трудно. Да и ей бы тогда непросто пришлось — ведь она все свое время отдает работе. И все же она должна подумать о родных. Хоть говорят, что собака и пловцом станет, чтобы собственный нос достать, а все же хлопотно. У Сэмджид нелегкая работа. Любая небрежность, ошибка, допущенная ею, может отразиться на человеческих судьбах. Бурная река — революция, сметающая на своем пути все препоны, вдребезги разбивающая препятствия, подхватила своим течением и Сэмджид. В ее сознании утвердилась убежденность в том, что она не имеет права отступать перед трудностями, становиться на колени перед обстоятельствами, она знала, что всю себя до конца отдаст людям, трудовому народу, если выпадет ей такое испытание, если появится такая необходимость. То, что она пережила, особенно трагическая гибель Очирбата, то, что постигла за минувшие пять лет, ее клятва стать настоящим человеком — все звало ее на борьбу. Государственная работа, устройство личной жизни требуют немало ума, выдержки, терпения и мужества. Заранее все это планировать невозможно. Когда ее наделили полномочиями чрезвычайного представителя по конфискации имущества феодалов, ей думалось, что дело это не очень сложное — существует же подробная инструкция, соответствующее постановление… А вот приехала на место, и пожалуйста — сколько возникло мучительных вопросов! Взять хотя бы Дунгара. Кем его считать? Она как будто догадывалась об истинной цене его революционных речей. Хитрость, уловки — только чтобы его не тронули, чтобы не взялись за его имущество. Но что-то еще заставляло ее колебаться, какие-то неопределенные сомнения удерживали — не торопись. Ведь Дунгар сам не скрывал, что стремился в председатели организуемой артели. И это надо принять в расчет. Наказывать его за прошлое, за то, что он принадлежал к привилегированным? Не будет ли это перегибом?