— Не странно ли, — обращается к эрцгерцогам графиня Ливен, — что гусарский капитан день-деньской ходит по заводам. С утра имеет дело с каким-то «деревянным маслом», а вечером благоухает духами.
— Подойдите-ка ближе, Штефл, — подзывает его госпожа Эстерхази.
Сечени подходит и останавливается перед хозяйкой дома.
— Еще ближе! Уж не боитесь ли вы меня? А ну, наклонитесь ко мне!
Сечени наклоняется, волосы его чуть ли не касаются лица прекрасной дамы.
— Eau de Rasoumoffsky!.. Я угадала?
— Да, княгиня. В последнее время я полюбил этот тонкий и в то же время крепкий аромат.
— Сейчас это «dernier cri»[39], самые модные духи в Англии, — замечает супруга русского посла.
— Как они называются? — переспрашивает эрцгерцог Луи.
— Eau de Rasoumoffsky, — повторяет Сечени, — однако графиня заблуждается, ваше высочество. Я нахожусь в Англии не для того, чтобы заниматься «деревянным маслом», а чтобы изучить в первую очередь коневодство.
— Очень хорошо, — кивает эрцгерцог Луи. На отвислых габсбургских губах, увековеченных еще Веласкесом, появляется тень вялой улыбки. — Строевые лошади… Ну что ж, это стоящее дело.
— Наши испано-арабские скакуны тоже красивы, — Сечени не удовлетворяет это определение, и он добавляет: — прекрасны. Они исполнены благородства и достойны кисти художника, такого, как Веласкес. Однако необходимо освежить их кровь. Для этого, по моему скромному разумению, наиболее пригодны английские лошади и методы английского коневодства.
— Очень хорошо, весьма похвально, — говорит на этот раз эрцгерцог Карл.
— Как, бишь, вы сказали, граф, — спрашивает опять эрцгерцог Луи. — Eau de… как его?..
— Eau de Rasoumoffsky.
Графиня Ливен достает крохотную записную книжечку в темно-синем сафьяновом переплете. — Позвольте, ваше высочество… — Она пишет название духов, затем вырывает листок бумаги цвета слоновой кости и с игривой улыбкой вручает его зардевшемуся эрцгерцогу. — На глазах у столь многочисленного общества, ваше высочество, пожалуй, даже злоязычный Штефл не сможет истолковать мой жест превратно.
— Я не толкую превратно лишь те жесты, милостивейшая графиня, которые так и просятся быть превратно истолкованы, — изрекает Сечени. — «Пусть думают, будто за этими словами скрывается глубокий смысл». Или же пусть считают его сумасбродом, «байроническим турком». Лишь бы не сочли карбонарием…
Сечени не солгал: он и в самом деле приобрел племенных лошадей и скакунов, так что и касса имения в Ценке опустела, и долгов прибавилось. Газовый генератор поистине можно отнести к мелким расходам. Зато лошади, мебель, картины, уйма подарков, дюжины бритв, столовых приборов, предметы гардероба — вся пропасть вещей, накупленных им… А еще этим двум олухам ведь не скажешь, что здесь стоит изучать и конституцию — даже если ее и не перевезешь через границу, как лошадей или, если удастся, как генератор… Впрочем, чего стоит эта машина без конституции? Меттерних не столь уж и ярый противник машин, если речь идет об Австрии. Самый злейший враг механизации — это венгерская сословная конституция… «Паровая машина не выносит запаха феодализма». Может, вовсе и не Меттерних — истинный враг, а сословная конституция и система крепостной зависимости?
Конституцию импортировать нельзя. Выходит, все же надо начинать с машины? Суть паровой машины заключается в той сжатой силе, которая приводит в действие колеса. А вдруг она сумела бы привести в действие и колеса венгерского государственного устройства?
Можно ли даже помышлять об этом в розовом салоне «ancien régime»?[40] Сечени неторопливо встает и, как того требует усвоенная им новейшая лондонская мода, удаляется «по-английски», то есть незаметно, не прощаясь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мне кажется, предосторожность в отношении графини Ливен была уместной. Что же касается атташе, то он несколько лет спустя на Сенатской площади в Петербурге кончил — или начал — свою жизнь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Леди Каролина — действительно та самая Лэм, которая в ту пору писала (а может, уже и написала) роман под названием «Гленарвон», получивший следующую лаконичную характеристику Байрона:
«Если бы автор написал правду, ничего другого, кроме чистой и откровенной правды, то книга получилась бы не только романтичнее, но и развлекательнее. А так портрет не похож — я не достаточно долго позировал для него».