IV
А природа, как бы в уязвленном
торжестве условности своей,
королевским следует законам,
и не терпится, блаженной, ей
сны своих деревьев на зеленых
склонах воспроизвести с утра
И по описанию влюбленных
врисовать в аллеи вечера
кистью, расточающей в томленье
блеск улыбки самой чистой пробы, —
даже не великой, может быть,
но одной из всевозможных, чтобы
вдруг на острове любви забыть
обо всем и в полноте цветенья
нечто впрямь великое явить.
V
Боги гротов и аллей — никто им
не вверялся, старым и ручным,
вычерченных троп Дианам, коим
улыбались иногда, — и роем
вскачь неслись за королем своим
на охоту, полдень рассекая
и плащи по ветру распуская, —
да, всего лишь улыбались им,
но молиться вряд ли им умели.
Но под ними, чьих имен никто
знать не знал, цвели и пламенели,
и клялись и достигали цели —
боги, кои дозволяют то,
что они и прежде дозволяли,
ибо камнем можно быть едва ли
в пору полноцветия весны;
боги, чьи земные обещанья
с наступлением похолоданья,
как всегда, туманны и темны.
VI
Ты видишь, тропинки как будто
не знают конца и препон
и падают с лестниц круто,
и манит их дальше и дальше
едва заметный склон;
к террасам и отдаленным
массивам зеленым
каждая путь свой длит,
к дальним прудам, где главный
парк (как равному равный)
их пространству дарит;
и пространство без сожаленья
бросает свои владенья
на растерзанье лучам
и отовсюду приводит
новые дали к нам,
когда из прудов крылато
в торжественности заката
поднимается к небесам.
VII
В чашах отраженные наяды,
в плаванье не находя отрады,
как утопленницы, возлегли;
молча пресекают балюстрады
бегство сумрачных аллей вдали.
Влажный листопад спешит скорей
по ступенькам воздуха к утрате;
каждый птичий выкрик как заклятье,
будто бы отравлен соловей.
Здесь весна не одарит, сияя,
и кусты одолевает сплин,
как бы нехотя благоухая,
выдохнувшийся жасмин,
с гнилью перемешанный, поник.
Комары вслед за тобой несутся,
и сдается: стоит оглянуться,
все, как призрак, испарится вмиг.
Портрет
Чтобы не пропала ни одна
боль в своей трагичности всечасной,
бережно несет она прекрасный
даже в увядании букет
черт своих, и кажется: ошибка,
если падает с лица улыбка,
словно тубероза, на паркет.
И, через нее переступив,
знает, что ослепшими руками
не найти ее под каблуками, —
говорит возвышенно она,
и в словах кричит душа чужая,
чья-то, как своя, обнажена;
так кричал бы камень, поражая
тем, что боль таится в нем живая, —
замолчала и стоит бледна,
и судьбе жестокой не перечит,
ибо речь ее противоречит
истинной реальности — больной
и принадлежащей ей,
кто несет свой жребий над собой,
как сосуд без ножки, над своей
славой — в тихий предвечерний свет.
Венецианское утро
Посвящается Рихарду Бер-Гофману
Ах, избалованные окна видят
извечно то, что изумляет нас:
когда на город, как на волны, снидет
сиянье с неба и в бессчетный раз
он не сбываться будет обречен.
И утро поднесет ему опалы,
как с изначальных повелось времен,
а после отраженья из канала
встают, о прежних утрах, как бывало,
напомнят: и себя вдруг вспомнит он
в объятьях Зевса нимфой молодой.
В ушах звенят сережки, не смолкая;
и, над водой Сан Джорджо поднимая,
она, как вещь, любуется собой.