Все были настроены как-то торжественно, будто в ожидании праздника. Не смеялись, не разговаривали громко, только улыбались и перешептывались.
Ана раскрыла книгу и начала читать про Белого Арапа[8], волшебную сказку о царском сыне, что отправился на край света искать себе невесту. Все затихли. Слышны были только певучий голос Аны, изредка прерывавшийся от нахлынувших чувств, и дыхание слушателей.
Вдруг эту тишину взорвали странные враждебные звуки, сперва глухие, неясные, словно рокот катившихся камней, потом отчетливые — скрипка, игравшая бешеный танец, контрабас, поспешавший за скрипкой, и дикое, хриплое пение:
Ана нахмурилась и замолчала. Слегка навыкате глаза Саву Макавея округлились от гнева. Он огляделся, словно выискивая виновника среди собравшихся.
— Это Константин Крецу… — пробормотал с завистью и удивлением Илисие Георгишор. — Хора у него! — И он вскочил, направляясь к выходу. Встала и Ирина Кукует. Один за другим потянулись и остальные.
Неподалеку, прямо против клуба, на ровном месте раскинулись двор и фруктовый сад Крецу. Двор был широкий, а дом кирпичный и покрыт черепицей. В глубине усадьбы высился длинный, как казарма, коровник, построенный недавно и более основательно, чем дом. Чтобы коровник не бросался в глаза, Крецу накрыл его камышом: камышовая крыша, мол, лучше сохраняет летом прохладу. Около коровника под широким и высоким навесом, где обычно стояли телеги, плуги и бороны, теперь гремела музыка. Вокруг толпились любопытные, а посередине три-четыре пары танцевали инвыртиту. Самым лучшим, самым ловким, самым лихим танцором был Константин Крецу. Он хлопал ладонями по голенищам своих кожаных сапог, высоко подпрыгивал и, звеня подвязанными под коленом медными бубенчиками, пронзительно, словно военный клич, выкрикивал:
Примостившись на досках, положенных на козлы, Лазэр Бимбо и Гаврилэ Бимбо, лучшие скрипачи во всей округе, неистовствовали, словно наступил их последний час. Между ними старик Манди из Эрчи водил смычком по струнам контрабаса, который ревел, как разъяренный бык. Когда же багрово-красный, обливающийся потом Константин подхлестывал их злобным взглядом, все три музыканта с еще большим отчаянием начинали терзать ни в чем не повинные инструменты, и они визжали и стонали почти человеческими голосами.
Константин Крецу все плясал и плясал, он был доволен. Под навесом и во дворе собралось столько народу, что можно было подумать — у Крецу свадьбу справляют. Кое-кто из крестьян остановился за оградой и, вытягивая шею, заглядывал в ворота и через забор. На их лицах не было видно никакого веселья. Среди них Константин узнал хмурое смуглое лицо Василикэ Сэлкудяну, длинное безбородое — Якова Кукуета. Они уже много лет не входили за ограду дома Крецу. У них была на то причина — давние счеты со стариком Крецу. Они не могли простить его и в эти недели рождественского поста. Они не простили бы ему, даже увидев его в гробу, у могилы. Даже тогда они прокляли бы его и плюнули в его сторону, ругаясь: вор и подлец! Константин хвастливо посматривал на них, все ускоряя танец, все громче выкрикивая припевки. Он выставил бы еще вина музыкантам и танцорам, если бы увидел, что там, рядом со своим отцом, стоит Фируца. Но Фируцы не было.
Константин Крецу заметил наверху, в дверях клуба, кучку молодежи, высыпавшей посмотреть, что происходит. Он испустил протяжный крик, как бы приглашая их присоединиться, потом поднял руку, и музыканты замолчали. Нахмурившись, он коротко приказал:
— Бэрбунк!
Только три человека в Ниме знали этот мужественный танец секеев[9] — Яков Кукует, Ион Хурдубец и Константин Крецу. Но Кукует, который до сих пор стоял в воротах, с ненавистью наблюдая, как веселится сын старого Крецу, теперь повернулся и вместе с другими мрачно зашагал вниз, в долину, а Ион Хурдубец, подпиравший дощатую стенку навеса, тоже не хотел идти танцевать.