Хороший танец наша инвыртита, хорош и бэрбунк секеев, хороши они, когда пляшут их люди с огнем в крови, как танцоры из Нимы.
Зал замер. Слышно было только, как пели флуеры, отбивали дробь каблуки и звонко выкрикивал Кукует. Дыхание перехватывает, в глазах рябит от цветного вихря, от гибких движений, от головокружительного ритма. Когда пляска кончилась и Хурдубец красиво раскланялся, тряхнув высокой барашковой шапкой, зал поднялся на ноги, крича и хлопая в ладоши, бросая на сцену цветы и требуя повторить пляску.
Петре казалось, что и ему бросали цветы. Первый раз за столько времени он был растроган тем, что танцоры из Нимы плясали лучше всех, а главное, Ана не плясала вместе с ними.
И снова одна за другой сменялись вихревые пляски, а он их не замечал, все так же сидя на своем месте в последнем ряду.
На сцену вышел человек, одетый в черное, и вызвал победителей. Появилась улыбающаяся, порозовевшая Ана. Человек в черном подал ей руку и передал радиоприемник. Ана взяла его и, растерявшись, не знала, как сойти со сцены. Люди хлопали в ладоши и кричали: «Браво!»
Смотр окончился, зал опустел, а Петря все еще ждал. Он вышел последним, бросив перед уходом взгляд на большую пустую сцену.
Когда он очутился среди своих односельчан, ему показалось, что иначе и быть не могло. Каждому он подал руку и осведомился, как они поживают. Потом подошел к Ане и тоже спросил:
— Как поживаешь, Ана?
— Хорошо.
— Ты не пляшешь?
Ану это задело, и она усмехнулась:
— Нет. Мне не с кем плясать.
Почти не разговаривая, они вместе пришли на вокзал, сели в один вагон, на одну и ту же скамью и сошли вместе в Делурень. Вместе медленным шагом, отстав от остальных, прошли они через село и, миновав Кэрпиниш, направились к Ниме.
Остановились на развилке. Ана подняла на Петрю вопрошающий взгляд.
— Пойду заберу свои вещи, — сказал Петря.
Ана поднялась на холм и села под орехом, поджидая его. На землю опустились сумерки, а на ее сердце — великий покой.
Ана издалека увидела возвращающегося Петрю, узнала его походку. Она поднялась, ноги у нее дрожали, и ей пришлось опереться о шершавый ствол ореха.
Как-то вечером в феврале 1951 года Ана, задумавшись, возвращалась домой из клуба.
Дул теплый ветерок, предвещавший раннюю весну. Люди в Ниме пришли к этому году со многими радостями, достигнутыми тяжелым трудом. И у Аны были свои радости: клуб поднимался, словно ребенок после болезни. После ненастья проглянуло солнышко.
Деревня тянулась к будущему. Теперь в ней была артель ковровщиц, со дня на день ожидали организации коллективного хозяйства. В инициативную группу входила и Ана.
Тридцатого декабря прошедшего года крестьяне Нимы увидели первый спектакль. Все удивлялись, что у Ромулуса Пашка другой голос, лицо какое-то противное, а тут еще оказалось, что он спутался с какими-то негодяями, о которых никто даже и не слыхал. Но зато как все радовались в конце, когда узнали, что все это как бы шутка, и Пашка появился среди них целый и невредимый.
Теперь Ана торопилась посмотреть, что делается в четвертом читательском кружке, который собирался у нее в доме. Ответственным за этот кружок был Петря.
Как раз к этому времени начинали сходиться соседи. Петря встречал их у дверей и рассаживал по лавкам, на кровати и вокруг стола. Пока все не собрались, он рассказывал про луну и звезды. Теперь и жители Нимы могли кое-что рассказать.
— Что мы сегодня будем читать? — спросил Сэлкудяну густым басом и потянулся к лежавшей на столе книжке.
— Погоди, услышишь, — Петря подошел и прикрыл книгу.
— Чего закрываешь? Теперь и я буквы разбираю. Сперва все сторонился. Не нравилось мне. А теперь смотрю на них и как-то приятно, — гулко засмеялся он, сотрясаясь всем телом. — Приятно.
— И я сторонился, — признался Петря. — А потом ровно меня в голову ударило — взялся за учебу, — начал он рассказывать всем давно известную историю. — Ана меня учит, а я не верю. Не верю, что учит она меня тому, что сама знает. Пошел я к учителю и попросил его прочитать, где я пальцем показываю. Прочитал он: «Д-у-б», — как и Ана мне читала. Подумал я, что они сговорились. Спрашивал я и Макавея, и Симиона, и все читали: «Д-у-б — дуб!» А теперь я знаю буквы, как «отче наш»… И стихи выучил.
Гости хохотали до слез. Они уже наизусть все знали: и как Петря боялся, что его обманывают, и как он пришел первый раз в кружок для неграмотных, и как посредине урока, когда кто-нибудь не знал, что «С» с хвостиком это «Ш»[21], он вскакивал и, торжествуя, выкрикивал: «Это «Ши»! Шило!» И усаживался, счастливо улыбаясь. Я, мол, тоже не такой уж дурак. И все хохотали еще громче.