— Отправление в четырнадцать сорок семь, — посмотрев в замешательстве на карманные часы, объявил он языком железнодорожников. — Прибытие в семнадцать двадцать.
Отец не откликнулся. Но мать улыбнулась — сердечно, располагающе, как в былые времена.
— Вы думаете, не опоздает поезд?
— Нет, — ответствовал Геза Цифра.
И решив, что теперь и в самом деле можно удалиться, поднял было руку к козырьку, но, передумав, просто приподнял на штатский манер фуражку.
Старики двинулись к выходу.
Времени до вечера оставалось много, и, не зная, чем его занять, они направились домой. Шли торопливо, будто их ждали какие-то дела.
Акош вот уже пять лет, как оставил комитатский архив, уйдя по болезни на покой. Дни его побежали за днями, сливаясь в месяцы и годы. Не заметил, как пятьдесят девять стукнуло. Но по виду ему можно было дать и больше: по меньшей мере шестьдесят пять.
Перед выходом на пенсию купил он на скопленные гроши и перешедшие к нему от матери жалкие остатки прадедовского состояния одноэтажный домик на улице Петефи. Кроме этого домика у него не было ничего. По этому домику он обыкновенно и расхаживал, заложив руки за спину и томясь от безделья. Дожидался, пока жена с дочерью встанут, пока лягут, пока накроют на стол, пока уберут, и, не зная, за что приняться, слонялся из угла в угол с тоскливым беспокойством в глазах.
В обществе он не бывал уже много лет, не пил и не курил. По настоянию доктора Галя, их домашнего врача, и пештского[9] профессора, у которого пришлось побывать, он из-за атеросклероза отказался не только от спиртного, но и главного своего удовольствия — сигар.
Единственной страстью, которой остался он верен, было, усевшись в своей выходящей во двор и вечно сырой комнатушке, достать какой-нибудь том Ивана Надя о венгерских дворянских родах или полистать бесценную, упоительную книжечку, гербовник Гезы Чергё. Смыслил Акош и в геральдике — науке о гербах, и в дипломатике — науке о старинных латинских посланиях, и в сфрагистике — о печатях. Любовно рассматривал и скандировал «litteræ armales» — жалованные грамоты давно забытых королей, и не было такого кусочка пергамента, служившего жребием при разделах земли, старинного «executionale» — исполнительного листа — или так называемого «fassio» — вызова на допрос церковного капитула, о котором он тут же не мог бы дать нужной справки. Беглый взгляд — и не оставалось места сомнениям, к кому восходит родословная, что означает поперечина, простерший крылья орел или золотое ядро в гербовом поле. Всем своим существом наслаждался он этим занятием, для него воистину призванием. Какой радостью было вдыхать бесподобный, чуть кисловатый плесенный дух, разглядывая в лупу зазубренные следы мышиных зубов, проеденную молью круглую дырочку или извилистый ход древоточца. Это и была его жизнь: глубь веков. И как иные к гадалкам и прорицателям, так к нему долго еще стекались знатные господа из соседних комитатов — узнать не будущее свое, а прошлое.
В молодые годы Акош только для заработка возился с «дедукцией» и «филиацией», подтверждающей благородное происхождение. Но не мог от нее оторваться, когда и прямая нужда в этом отпала. Словно в решение шахматной задачи, погружался в изучение какой-нибудь «donatio regia»[10], доискиваясь до дедов, прадедов и прапрадедов вплоть до самого великого Предка, первоприобретателя, по-латыни — «primus acquirens», который своей ловкостью и находчивостью обеспечил благополучие целых поколений, озарил все потомство лучами своей доблести и славы. Голова его была полна разными стольниками, дамами Звездного креста[11], мальтийскими рыцарями, и в голосе сквозило глубокое почтение ко всем этим именитостям.
А не находилось заказа, обследовал он просто знакомых. Задался, например, целью выяснить происхождение Гезы Цифры, и генеалогическая таблица некоторое время успешно заполнялась. Съездил даже в архив соседнего комитата за новыми данными, но на том разыскания и прервались. Уже о прадеде Гезы Цифры с отцовской стороны ни сам он, ни документы не могли сообщить ничего вразумительного. Родословное древо, которое Акош начал рисовать, захирело, будто сломанное вихрем; зазеленевшие было ветви засохли. И, попадаясь среди бумаг, оно вызывало у него только язвительную улыбку. Геза Цифра даже дворянином не был — так, невесть откуда взявшийся безродный проходимец.
9