Г л е м б а й (встал, задетый. Он закипает. Депрессия переходит в ярость. Он долго глядит на сына и качает головой). Да, вот так же дерзко ты держался со мной уже в девять лет. Это все твоя венецианская кровь! (Скрипит зубами, затягивается сигарой и ходит по комнате. Останавливается, твердо и решительно.) Итак, пожалуйста, не будем терять время! Я был на террасе, когда ты разговаривал с доктором Зильбербрандтом, и слышал каждое твое слово.
Пауза. Отец и сын долго смотрят в глаза друг другу. Леоне разводит руками и бессильно их опускает.
Г л е м б а й. Ну? Так что же?
Л е о н е. Ничего. Ты же слышал каждое мое слово.
Г л е м б а й. Ну? И? (Пауза.) И?..
Л е о н е. Что «и»? Зильбербрандт мне только что сказал, что ты все слышал. Прости меня. Я был совершенно уверен, что ты где-нибудь в саду. У меня не было ни малейшего дурного намерения!
Г л е м б а й. Дело не в том, имел ли ты при этом какое-либо намерение, а правда ли все это?
Пауза.
Л е о н е. По-моему, не к чему нам с тобой говорить об этом! Я это сказал не тебе, а Зильбербрандту!
Г л е м б а й. Вот как? А что бы ты сделал с человеком, который при двух свидетелях заявил, что твоя жена проводит ночи с любовником?
Л е о н е. Не знаю.
Г л е м б а й. Ах, так? Ты не знаешь?
Л е о н е. Конечно, не знаю! У меня прежде всего нет жены, а, во-вторых, мне не шестьдесят девять лет. Поэтому я и не знаю, что бы я сделал на твоем месте.
Г л е м б а й. Ну, хорошо, пожалуйста, допустим, что это так. Хорошо! Ты не знаешь! Хорошо! Пожалуйста! Хорошо! (Прохаживается по комнате, потом останавливается.) Можешь ты поговорить со мной хотя бы две минуты, как друг?
Л е о н е. Нет! (На вопрос, в тоне которого чувствовалось какое-то тепло, это слишком короткий и слишком резкий ответ. Почувствовав, что хватил через край, Леоне после неловкой паузы старается смягчить впечатление.) То есть я думаю… По-моему, люди вообще — или друзья, или нет. А на две минуты быть другом нельзя. И возможно, что мы с тобой просто не знаем друг друга: за эти одиннадцать лет мы ведь ни разу не разговаривали, чуть ли не с того самого утра, когда маму нашли мертвой. Так вот, мне не хотелось бы быть неискренним: со дня маминой смерти я ни разу не испытал потребности говорить с тобой по-дружески. Да! Я бы солгал, сказав, что могу говорить с тобой, как друг, хотя бы и две минуты. Видишь — я уложился, я уезжаю. Я считаю, что мой приезд в этот глембаевский дом был чем-то вроде последней сентиментальной иллюзии. Ты меня пригласил письмом — юбилей, семейные соображения и все прочее, что связывается с подобными торжествами, — но все это чересчур обременительно для моих нервов! Я, как ты говоришь, «überspannt». Меня считают параноиком! А параноика не следует принимать близко к сердцу. Но, во всяком случае, прошу тебя учесть — все то, что я сказал Зильбербрандту, не предназначалось в твой адрес. Честное слово, я понятия не имел, что ты все это слышишь с террасы!
Г л е м б а й. Ну хорошо, если не хочешь по-дружески, dann aber rein menschlich: du musst mir sagen, was an der Sache ist?[300] Это ты должен мне сказать! Понимаешь?
Л е о н е. Я ничего не должен, я никогда ничего не был должен! Но раз ты настаиваешь — изволь. Ничего особенного нет. Дело в том, что викарий, или, как его там, монсиньор, господин доктор Зильбербрандт, исповедник твоей супруги и наставник твоего сына, — любовник баронессы. Вот в чем дело, если уж хочешь знать! Nota bene[301], этот господин — твой кандидат в каноники и твой протеже во всех отношениях.
Г л е м б а й (будто все еще не понимая; ему, видимо, дурно). Ну хорошо. Ты отдаешь себе отчет во всех последствиях своего заявления?
Л е о н е. Я ко всему этому не имею никакого отношения. Спрашивай свою супругу. Какое мне дело?
Г л е м б а й. Ну ладно. А может быть, все это неправда? Может, все это вымышлено? Что тогда? Кто тогда будет нести ответственность?
Л е о н е. Если это неправда — значит выдумка, тогда нет и никакой ответственности!
Г л е м б а й (потрясенный, старчески, неуверенно идет к своему сыну). Прошу тебя — я в жизни ни о чем тебя не просил, а теперь прошу. Лео, не мучай меня. Скажи, в чем дело?