Л е о н е. У меня же нет никаких юридических доказательств, пойми! Я не изучал права. Я не доктор права, как Пуба Фабрици. Против баронессы вообще не может существовать никаких юридических доказательств. Баронесса задавила старуху Руперт, но суд оправдал ее. Вскрытием установлено, что сердце старухи Руперт имело в диаметре двадцать два сантиметра. И эта Цанег бросилась из окна, но доказательств никаких нет. Это я, параноик, убил в ней бога, потому она и бросилась из окошка. Как я могу знать, в чем дело, если все это имеет столь деликатный, интимный характер! Кроме баронессы и Зильбербрандта, этого никто не может знать. И если одно из этих лиц присягнет, что это ложь, как установить истину?
Г л е м б а й (все еще не может собраться с мыслями, словно не в состоянии понять). Хорошо, но как же ты мог тогда так категорически утверждать вещи, в которых совсем не убежден?
Л е о н е. Не знаю. С одной стороны, мне ясно, до чего глупо все, что я сейчас говорю, а с другой стороны — не знаю, можешь ли ты понять, но я бы не хотел, чтобы ты во мне видел неврастеника, невменяемого или клеветника. Я пять ночей проспал под твоим кровом, и за это время баронесса две ночи провела в комнате Зильбербрандта. Может быть, он исповедовал баронессу. Но что она была в его комнате — в этом я имел возможность убедиться самолично. Мы соседи — стена к стене.
Г л е м б а й. Parlez plus bas, parce que les mures ont des oreilles[302]. (Смотрит на заставленную шкафом дверь, ведущую в соседнюю комнату. Подходит к ней и возвращается.)
Л е о н е. Прошу тебя, пойми: то, что я сказал, — я сказал не для тебя, ты это услышал случайно. Хоть я и überspannt, я не желаю проформы ради оказаться в твоих глазах клеветником, а тем более из-за совершенно безразличной для меня женщины.
Г л е м б а й. А ты не можешь понять, что для меня речь идет вовсе не о какой-то «безразличной женщине»?
Л е о н е. Для меня эта женщина абсолютно безразлична, чтобы не сказать хуже!
Г л е м б а й (долго молча смотрит на него. Раскаты грома слабеют. Ветер. С горечью). Это ты. Да, ты весь в этом. Настоящий Даниэлли!
Л е о н е. Да, к счастью, не Глембай!
Г л е м б а й (задумчиво и покорно). Да, да, так всегда было. Каждый раз, когда я обращался к любому из вас с какой-нибудь просьбой или желанием, каждый раз, да, каждый раз происходило одно и то же: появлялась ваша даниэллиевская гримаса высокомерного презрения ко всему, что не касается вас, патрициев! Господа Даниэлли, венецианские гранды! А я — что такое я? Какой-то парвеню из Междумурья. Как я смею думать, что мне не безразлична женщина, которая для тебя, для господина Даниэлли, больше чем безразлична? Да, разумеется, что для тебя моя жена? Кто это вообще мог додуматься призвать к ответственности тебя, Даниэлли, когда ты соизволил поставить на ком-то крест!
Л е о н е. Я убежден, что весь наш разговор совершенно бесполезен. Я уезжаю. Я сегодня уеду и, по-видимому, никогда больше не вернусь, и, пожалуй, самое мудрое было бы — расстаться мирно. Ты же видишь — наши взгляды совершенно противоположны во всем, и в этом тоже. Я знаю — ты хотел бы хоть формально, «юридически» спасти дело. По-твоему, я мог бы заявить, что не имел достаточных «юридических» оснований думать так о баронессе и этом попе. А по-моему… я считаю, что самое удобное было бы, если бы ты притворился, будто ничего не слышал! Тогда все возможные «юридические» последствия оказались бы излишними и наш разговор тоже. Так что, пожалуйста, прости меня! Я все это сказал потому, что меня раздражает эта иезуитская креатура. Весь этот лицемерный юридический взгляд на вещи действовал мне на нервы. Этот невозможный Пуба, эти мертвецы — три мертвеца сразу. Этот обер-лейтенант со своей кавалерийской саблей… Я же «überspannt» — вот я и сказал больше, чем следует, а тебе не нужно было это слышать.
Г л е м б а й. Значит, это все-таки неправда?
Леоне молчит и смотрит на отца.
Г л е м б а й. Значит, это неправда?
Леоне упорно молчит. Пауза.
Г л е м б а й. Вот и в этом ты — Даниэлли. Говорить неправду — это вы, Даниэлли, всегда способны. Но признать это? Нет! Никогда! Плюнуть кому-нибудь в лицо по-венециански, унизить его и облить грязью — это да, да, это у вас в крови. Но, когда речь заходит о последствиях, — тогда молчание. Точно такой была и твоя мать.
Л е о н е. Да хоть бы я и дал тебе «юридическое» заверение, в том, что это неправда, — какая тебе в этом польза? Изменило бы это хоть сколько-нибудь действительное положение вещей? По-моему, после всего, что было сказано, слова излишни! Нужно тебе от меня еще что-нибудь? Мне, по правде говоря, надо бы еще написать два-три письма.