Гроза постепенно стихает. Молнии дают о себе знать фосфорическим сверканием в комнате, а раскаты грома все больше отстают от них. Ветер и шум дождя. Возбуждение Леоне нарастает, он едва владеет собой.
Г л е м б а й. Значит, ты хочешь, чтобы я ушел? Выходит, du komplimentierst mich hinaus![303]
Л е о н е. Ich komplimentiere dich nicht hinaus, ich bitte dich nur![304] По-моему, лучше всего было бы расстаться мирно. Я не юрист, я не могу мыслить юридически, и я не маклер. Из-за чего нам торговаться?
Г л е м б а й. Говорить отцу дерзости — вот уж поистине порядочно! Вельможная надменность! Да, это ваша даниэллиевская, греческая манера — смотреть человеку в глаза и быть себе на уме. Да! Но ты распустил чудовищно грязный слух, ты осквернил честь моей семьи! Ты принизил мой брак до уровня какого-то сожительства, словно Глембаи ведут богемный образ жизни. Однако тебе следовало бы знать, что мы, Глембаи, — не богема! Мы — солидные консервативные граждане и за каждое свое слово несем как юридическую, так и джентльменскую ответственность! Что дало тебе право таким — не хочу называть каким — образом высказываться перед Зильбербрандтом и перед Фабрици о моей супруге? (Две последние фразы он произносит стаккато, во весь голос; дальше ярость его нарастает.)
Л е о н е (все еще тихо). Позволь, я только повторю кое-что! Я приехал по твоему приглашению и прошу не забывать о том, что я чувствую себя гостем в твоем доме. Далее, я считал себя не в праве не присутствовать в качестве статиста на этом юбилейном представлении, раз уж ты взял на себя роль режиссера. И еще я должен сознаться, что после одиннадцати лет меня влекла сюда легкая ностальгия. Отправляясь сюда, я наивно радовался тому, что увижу мамину могилу, Беатрис, эти старые портреты и тебя. Да! И тебя! Но в этой глембаевской атмосфере крови, убийств, самоубийств, в этой нездоровой атмосфере лжи, интриг и истерии меня сразу одолела моя старая мигрень. У меня разболелась голова от всего этого. Позволь мне сказать еще одно: ты не в состоянии понять, как у человека может заболеть голова от этой глембаевщины. Мы — люди разной породы, как ты сам сказал, — Глембаи и Даниэлли! Мы, Даниэлли, по-твоему, греческие мошенники и венецианцы! Ты меня никогда не любил, потому что в твоем миропонимании для этого не было никаких внутренних оснований. И именно потому, что мы принадлежим к разным породам, я для тебя всегда был, насколько я помню, не только безразличен, но более того — ты меня просто не выносил! Иван — да; Иван — другое дело! Das war ein aufgehender Stern an der Wiener und Amsterdamer Börse![305] Иван в твоих глазах был чистокровным Глембаем. И я знаю: ты бы предпочел, чтобы вместо него умер я. Об Иване вы говорили, что он будет австрийским Рокфеллером. А меня посылали в санатории. Да! Что ты на меня смотришь таким зверем? Помню, когда я мальчиком сиживал у тебя на коленях, твой взгляд сквозь монокль был таким же жестким и холодным. Так вот — я не стал биржевым торгашом и маклером фирмы «Глембай Лимитед». Я малюю свои абсолютно никчемные холсты, картины, которые тебе совершенно чужды и непонятны. Я — богема, а ты — банкир! Я живу в разврате, а ты — в добропорядочном буржуазном браке, образцовом браке! Я лжец, я невропат, полупомешанный и ungemütlich, «ein überspannter Sonderling»[306], как говорит старый Фабрици, и к чему нам тут препираться, скажи на милость? Какое значение может иметь для тебя, что сказал или не сказал такой minderwertig[307] тип, как я? К чему это? Я считаю, что тебе лучше всего было бы с презрением пропустить это мимо ушей и — спокойной ночи! Я уезжаю, тебе не обязательно было все это слышать, и дело с концом! Я не понимаю, зачем тебе нужно, чтобы я из формальных, юридических соображений заявил, что солгал? Я не лгал, но юридических доказательств у меня нет!
Г л е м б а й. Хорошо, но что дало тебе право поступать так гнусно, не имея в руках никаких конкретных фактов?
Л е о н е. Некоторые вещи могут быть в голове, если даже их нет в руках! Ты, значит, любой ценой хотел бы объявить меня клеветником и лгуном?
Г л е м б а й. У тебя должны быть доказательства, иначе ты не смеешь говорить так перед двумя посторонними лицами! Что дало тебе право говорить с таким цинизмом перед двумя посторонними лигами? Разве ты не понимаешь, что плюнул мне в лицо? Разве ты не понимаешь, что запятнал мою честь?
Л е о н е. Если уже задета чья-либо честь, то только честь твоей супруги!