Да ведь это не мой лес! Какие-то заросли терновника, всюду колючки. Интересно, зацвел ли уже шиповник? Но дорога через эти чащобы все же сохранилась, размытая, нерасчищенная, забытая. В Тюрингии крестьяне из такого кустарника строили заграждения, за которыми поджидали рейтар, едущих за фуражом. Но я ведь не за фуражом еду! И меня никто не подстерегает! Пахнет можжевельником. В Тюрингии голодные крестьяне питались можжевельником. Можжевельником велела топить печи королева и в пражском Граде, и в доме те Вассенар.
Трудно ехать по этой дороге. В Померании, Мекленбурге и Бранденбурге лесов нет. Разве их сосновые рощи назовешь лесом! Через них видно на две мили вперед и во все стороны. Трудно держать оборону в таких лесах. То ли дело — в наших лесах, таких, как у нас между Хропынью и Товачовом. Тут повсюду густые заросли.
В ветвях прошелестел ветер. Ганацкий ветер, вольный, озорной. Ветви бьют по лицу. Наперебой защебетали всполошенные птицы — чижик, пеночка и дрозд. Пролетела и сова, потревожили ее. Раньше тут не было лесосеки. Кто же распорядился валить тут ели да сосны? Кромержижский Дитрихштейн или товачовский Зальм? Для чего понадобились им такие великолепные деревья? У нас ведь не строят морские корабли.
Видит бог, я ничего не забыл, все помню. Даже дырявый котелок, валявшийся на корнях дуба, почерневший и забытый. Но дубок выворотили и увезли вместе с корнями и котелком.
В лесу снова зашумело, словно волна прокатилась. Как на море. Что там хрустнуло под копытами Березки? Зашуршали листья, опавшие, прошлогодние.
— Чего ты дрожишь, Березка? Мы в дубняке. За дубняком увидим поле, Заржичи, а там и хропыньские крыши.
Стоят ли в Хропыни караульщики днем и ночью, чтобы вовремя предупредить о приближении рейтар? Но я-то прибыл не с эскадроном рейтар, а совсем один, только с Березкой. Ночью меня никто не заметит. И молодой месяц — серебряный осколок, скрылся за тучей. Может, дело к утру идет? Скоро начнет светать за Гостынком?
— Березка, там, на востоке, Гостынек! Ты ведь не знаешь, что такое Гостын, Гостынек! Да и откуда тебе знать? Ты никогда не бывала у нас дома. И Пайкуль не знает, что такое Гостын, не знает этого и Торстенсон. Зачем же тогда они пришли к нам, когда даже не знают, что такое Гостын? Еще немного — и мы с тобой, Березка, увидим Гостын!
Пока что на востоке только сероватый полусвет, ничего больше.
Но вот заблестела вода. Это пруд Гетман?
— Тпру, Березка, приехали!
В Оломоуце на насыпи шанцев Иржи прослезился. Теперь глаза его были сухие. Не было тут ничего, что вызвало бы слезы.
— Вон там крыша замка, где меня учили хорошим манерам, а вот большая вековая липа. И избы в сумеречном утреннем свете серые и сгорбленные, точно старушки в чепцах соломенных крыш.
— Эй, Березка, айда через луга на Маркрабины!
Как же почва прогибается под копытами, и сплошь вода.
В самом деле, уже светает, но ему хочется вернуться в темноте. Чтоб никто его не видел!
Сначала я сам хочу их увидеть, а потом пусть посмотрят на меня. Они же не знают меня! А я их знаю!
Сердце у меня замирает или нет? Вроде нет. На душе покойно. Куда хуже мне было, когда я подходил к усадьбе те Вассенар.
Тут у меня никого нет. Никто мне не пел колыбельную. Батюшка был человеком невеселым и рано умер. Я даже не знаю, как он выглядел, молодой был или старый.
И все же я дома. Бог знает, сколько лет мечтал я об этом мгновении. А теперь у меня даже сердце не забилось громче.
Нет, Березка, мы не поедем с тобой к тем избам. Они какие-то мрачные. Может, плохо выспались? Мы объедем вокруг маленького замка.
«Кто теперь живет в вашем château?»[163] — спросила меня однажды Амалия фон Зольмс, принцесса Оранская. Там вот он, мой château.
Всадник засмеялся. Лошадь удивилась и взмахнула серым хвостом, умная кобылка, в серых яблоках…
— На Маркрабины!
Кобылка знает, где Маркрабины… Вот вековая липа, старушка, расщепленная ударом молнии и стянутая ржавым обручем, чтобы ветер ее не сломал совсем. А теперь по меже, через тимьян, маргаритки, мимо куста шиповника, где хозяйничает сорокопут, вот мы и приехали, Березка! Ячмень уже желтеет. Нигде на свете нет такого ячменя! Всадник спрыгнул на землю, потянулся, разминая затекшую спину. Березка с приятным хрустом пощипывала травку на меже.
Не отходи, Березка. Больше мы никуда не поедем. Никуда, Березка ты моя!
Она глянула на хозяина сбоку большим карим глазом.
Он сел на меже, разглядывая колосья. Какие тяжелые, полные наши колосья! Над ними вьется перламутровая бабочка. Может быть, это душа моей матушки, служанки Маржи. А здесь цветет дикий мак, словно ее пролившаяся кровь.