И. Бернштейн
ЕГО ЗВАЛИ ЯЧМЕНЕК
Роман
Říkali mu Ječmínek
Praha, 1965
КНИГА ПЕРВАЯ
1
В тот октябрьский вечер заходящее солнце окрасило небо кровавыми зарницами. Одни увидели в этом дурное предзнаменование. Другие говорили:
— Смотрите, вот грядет заря нашей славы!
Фридрих, пфальцграф рейнский, снова впал в меланхолию, на которую последние месяцы в письмах лондонским друзьям так сетовала леди Бесси. Остановив карету, где он отдыхал от самого Гейдельберга, он велел подать ему серую в яблоках кобылу, вскочил в седло и поскакал вперед к тяжелым пфальцским ротам, что вышагивали во главе бесконечной свиты, — ведь только один багаж венценосной четы размещался на ста пятидесяти повозках.
Пфальцграф даже не подъехал взглянуть на супругу, лежавшую на заднем сиденье своего экипажа с распухшим коленом. Недалеко от Ансбаха внутрь кареты попал камень, отброшенный передним колесом, и сильно ударил пфальцграфиню по ноге. Она испугалась, но, несмотря на боль, лекаря вызвать не позволила. Говорливая толстушка леди Эпсли перевязала ссадину мокрым платком, поохала немного над принцессой и вернулась в свой экипаж, где ее заботам был препоручен маленький Хайни.
И леди Бесси осталась наедине со своим неразлучным спутником — обезьянкой Жаком. Тот некоторое время с жалостливым любопытством поглядывал на постанывающую хозяйку, потрогал нетерпеливой лапкой шелковый чулок, свисающий с подлокотника, а потом отвернулся и, фыркнув, прыгнул к кучеру на козлы.
Зябко поежившись, леди Бесси устроилась поудобнее и вздохнула. Странное путешествие! Один бог знает, какая участь уготована им за этими чешскими лесами которые ей и ее черноволосому Ясону предстоит миновать на пути к золоту чешской короны.
А сам черноволосый Ясон, пфальцграф рейнский, избранный королем чешским, молодой предводитель Протестантской унии{1} германских князей, «Dear[1] Фредерик» леди Бесси, с разрумянившимся лицом скакал навстречу резкому ветру, задувшему с окутанных тучами гор. На холмистые равнины и деревянные домишки за Миттертайхом, на черную гладь прудов и возделанные поля, на низкие перелески и извилистую речку, серебрившуюся над опавшими вербами, опустилась серая беззвездная ночь. Сквозь мглу пробивался один-единственный огонек. Это стража у въезда в Вальдсас{2} разожгла костер, чтобы указать путникам дорогу.
Ветер хлестал всадника по лицу и глазам. Черные и мечтательные, они так нравились леди Бесси, и Фридрих сознавал это. Он натянул на лоб широкополую шляпу с ослепительно белыми страусовыми перьями, чтобы защитить глаза. Еще позавчера из них в самом деле едва не брызнули слезы. Только хлесткий ветер с чешской стороны был тогда совершенно ни при чем!
В жарко натопленной зале амбергского замка, той самой, где двадцать три года назад Фридрих появился на свет, прямо перед ним сидел в кресле граф Вратислав Фюрстенберг{3} и стегал его словами, звучавшими как удар узловатого бича. Сам император Фердинанд II послал Фюрстенберга к Фридриху с последним настоятельным призывом тщательно взвесить свое намерение отправиться в Чехию и отказаться удовлетворить просьбу взбунтовавшихся чешских сословий. Посланец Фердинанда говорил на австрийском диалекте, которого Фридрих терпеть не мог. Речь Фюрстенберга с виду была любезной, а по сути злобно угрожающей. И пугал он не только войной и императорской анафемой, но еще и вечным проклятьем, которое неминуемо обрушится на всякого, кто осмелится посягнуть на законы светские и божественные.
— Великий Цезарь, — наставлял граф, — трижды отвергал подносимый ему венец! А вы, вы сразу же поспешили дать согласие, едва вам предложили! Но не надейтесь на посулы этого турецкого прихвостня Габора Бетлена{4} и не обращайте напрасно свой взор к тестю Якову английскому, этому льстивому Соломону! С моим повелителем, императором и королем Фердинандом Вторым, сам господь бог!
Однако перед лицом столь грозных предостережений Фюрстенберга пфальцграф Фридрих показал себя одновременно и прекрасным Адонисом, и храбрым Ахиллом, и мудрым Одиссеем, то есть именно таким, каким воспевали его стихотворцы во время торжественного венчания в Лондоне. А было ему тогда всего шестнадцать лет. Теперь же, уставившись на собеседника обольстительными и немного насмешливыми глазами, этот Адонис, подобно Ахиллу, возразил, что рыцарю пристало держать слово, данное перед рыцарями, и, проявив Одиссееву мудрость, солгал, что не дал еще согласия принять чешскую корону, но направляется всего лишь для встречи с депутацией чешских сословий: