Вдруг он подхватил платяной шкаф и, приплясывая, с криками вынес его на середину комнаты. Тут он грохнул шкаф об пол, а в следующее мгновение по комнате запорхал стол, затем платяная вешалка быстро закружилась в воздухе, по временам гулко ударяясь о стены. Светящаяся фигура двойника подобно комете со свистом рассекала воздух.
Пока длилась эта сумасшедшая пляска, сидевший в кресле Диро медленно выпрямился и встал; лицо его исказилось от злобы и ненависти.
— У тебя духа не хватит, трусливый пес! — во всю мочь прокричал двойник и, вытянувшись в полный рост, неподвижно замер у окна. Свет отдаленного дугового фонаря беспрепятственно проходил сквозь его туловище.
Диро медленно поднял руку, в которой поблескивал револьвер.
Лейтенант закричал.
В следующее мгновение раздался резкий хлопок, а вслед за ним хриплый раздвоенный крик, подобный грому; по всей улице не было человека, который бы его не слышал. Кухар пошатнулся, и они с лейтенантом упали.
Теряя сознание, Кухар успел услышать звук падения еще одного тела и звон разлетевшегося вдребезги зеркала.
Кухара и лейтенанта обнаружили только под утро. Далеко не сразу удалось их вернуть из забытья, похожего на смертное.
Посреди комнаты лежал Диро — с простреленным сердцем, мертвый. Вокруг него валялась беспорядочно нагроможденная мебель, а напротив — осколки зеркала.
Жена Кухара той же ночью неожиданно выздоровела. Часов в девять, когда раздвоенный крик прозвучал в последний раз, она вдруг села в постели, провела рукой по лбу и со вздохом промолвила:
— Ушел.
1918
Перевод Т. Воронкиной.
Исполин
Чернобородый мужчина в тонком пальто с бархатным воротником и в дырявых туфлях, из которых выглядывали голые пальцы ног, сидел на низком табурете у большого доходного дома на проспекте Терез и, привалясь спиною к стене, пел по-латыни песню, аккомпанируя себе на большой, в человеческий рост, арфе; черная, эбенового дерева, подставка арфы стояла прямо на асфальте, серебряные струны поблескивали в солнечных лучах.
В соседней подворотне женщина торговала с деревянного лотка кукурузными лепешками, прикрыв их от мух куском тонкого тюля, рядом с нею седой старик в очках предлагал растекавшейся вокруг них заводью толпе дрожжи и пару желтых полуботинок. Дальше, на площади, утренняя торговля кипела уже вовсю. Перед кафе с заколоченными окнами, вытянувшись длинными рядами, топтались со своим товаром люди, выставляя на обозрение подержанные мужские костюмы, пироги, белый хлеб, пододеяльники, ношенное женское белье, карманные фонарики, часы с браслетками; какой-то мужчина позвякивал переброшенной через руку связкой новехоньких, сверкавших черным лаком шахтерских ламп, пожилая дама в очках и в полосатых мужских брюках, с зеленым тюрбаном на голове, меняла канарейку на пласт копченого сала. Кое-где приценивались к часам русские солдаты, их окружали добровольцы-толмачи, знавшие чешский или сербский. Мостовая тоже была вся занята пешим людом, лишь изредка от Кольца, вдруг пустевшего, отделялся, стремительно увеличиваясь, грузовик и тут же проскакивал, уменьшался на глазах, будто съеживался, успев спугнуть воробьев, суматошно искавших спасения на голых оконных карнизах. Трамвайная линия по всей длине была завалена обломками разрушенных зданий. Проспект Андраши стоял притихший, так что с Восточного вокзала доносились сюда тоненькие свистки маневровых паровозов.
пел арфист, воздев очи к небу, чье по-латински безмятежное сияние медвяным цветом окрашивало его запрокинутое кверху лицо с разверстым ртом.
— На каком это языке он поет? — сзади, из толпы, спросила молоденькая девушка в светло-серых мужских штанах и вишневом берете на голове.
— По-русски, должно быть.
— Как бы не так! — отозвался стоявший неподалеку мужчина. — Он по-английски поет.
— А вы английский знаете?
— Ясное дело, — ответил мужчина, движением плеча повыше закидывая на спину рюкзак, из которого торчали ржавые печные трубы. — Только его что-то не разбираю, видно, на американском диалекте поет.