Так, по прихоти земных богов, и вернулся Яни Балог перед самой жатвой в свою пустую каморку, в задней части маленького дома на окраине села, дома, который ему дороже всего на свете и где его ах как давно и как истово ждет Юльча Варга с маленькой дочуркой Бёжике и еще с кем-то другим, неведомым, мягко круглящимся в ее теле.
С этим новым пришельцем в мир дело обстояло так. Яни вместе с другими рубил зимой лес в имении князя Эстерхази, и на рождество всем разрешили — это было так «по-христиански», — чтобы к ним приехали жены. Юльча тогда была очень худая, как всегда бывает с кормящими матерями, у которых много молока, после того как они отнимают от груди ребенка. Округлости ее девической поры лишь слабо обозначались под ставшим чуть-чуть широким платьем, но Яни, не видевший ее с весны 1919 года, с тех сладостных месяцев после свадьбы, подивился тому, какой незабываемо женственной, но не изнеженной, остается Юльча при всей своей худобе и прямо-таки воздушной тонкости.
Но это, пожалуй, уже другая история.
Радость освобождения, встречи и на бедной сельской окраине большая радость, но наступает вечер, наступает утро, наступает время обеда, надо что-то есть, а бедность, увы, здесь велика: нет ни муки, ни сала, ни картошки, ни гроша. Перед жатвой грызут тот же кукурузный хлеб, который зимой и на случай голода сходит, и стол разнообразит, но сейчас, в эту летнюю пору, он уже совсем-совсем сухой, растрескавшийся и не дает человеку силы.
Но это еще полбеды, а вся беда в том, что Яни нечего жать, и это понятно: ведь он только что вернулся домой. Притом из такого места, где не дают рекомендательных писем. Граф и священник издали строгое распоряжение: не допускать в поместье ни одного красного, не брать ни в батраки, ни в жнецы. Шлезингер, пожалуй, не заводил бы таких строгостей. Но старик, а он был более ревностным членом правительственной партии, чем сам граф, умер, и хозяином теперь господин Тибор, человек хороший и член партии Важони[2], но он не посмеет дать работу бывшему красному — теперь, когда христианско-национальная пришла к власти, еврею следует сидеть тихо, пусть даже он и землевладелец.
У крестьян-хозяев есть искони постоянные работники, и, если один-другой не вернулся с войны, их место заступают подросшие сыновья. Впрочем, крестьяне-хозяева еще более суровы по отношению к бывшим красным, чем настоящие господа.
Отцова братия тоже не может взять сейчас к себе Яни: они тоже гонимые, дома им даже работы не получить. Они и сейчас далеко, в задунайской стороне, на земляных работах, и не вернутся домой даже на жатву — здесь им все равно не дали бы косить хлеба издольно. А на земляных работах не особенно смотрят, кто был красным, лишь бы помалкивал.
Однако добр господь: он не только сотворяет людей, но и прибирает. У Шлезингера в одной из артелей, подрядившихся на жатву, внезапно, на уборке рапса, умер дядюшка Киш Тот. Как говорили, его хватил удар. Не то чтобы кровь расперла ему жилы, потому что был он маленький худенький старичок, а, похоже, отказалось служить сердце — с шестидесяти лет оно не раз учащенно билось, не от любви, не от проповеди священника или патриотической речи, а от непосильной работы: от косы, от мотыги, от взваленного на плечи мешка с пшеницей. Он думать не думал, что у него больное сердце, ведь больное сердце — это господская хворь, она только у господ и чиновников, лавочников да владельцев мастерских и бывает, а крестьянину от нее смерть.
Так вот и вышло, что Шандор Варга, старший брат Юльчи, придя однажды вечером с работы, выложил новость: дядюшку Иштвана Киш Тота принесли домой мертвым, а послезавтра начинается жатва.
Матушка Варга, у которой материнской заботы на всех детей хватает, да еще и с избытком, встрепенулась:
— Ах, сынок, Шандор, поговорил бы с Балогом Шете, старшим у артельщиков… Хорошо было бы устроить к ним Яноша, мужа моей Юльчи. Он вернулся домой, у них ничего нет, как было бы хорошо, ежели б он уже завтра получил задаток натурой.
Ведь Юльча жила доныне все больше милостью матери да свекрови, потому как одно лето ходила беременная, а другое — кормила грудью младенца. Да к тому же контрреволюция была, и ни женам, ни детям красных не то что армейского пособия, даже работы не давали.