Для Петера Вереша подобной истиной, навязчивой в своей требовательной очевидности идеей было: нельзя, невозможно в одиночку, при частном хозяйствовании, — несмотря ни на какие усилия, терпение, выдержку, на любые добрые качества, — свить себе гнездо, построить дом, возделать клочок земли и прожить на нем мирно и спокойно. А казалось бы, все естественные склонности человека влекут, зовут к этому: к природе, к труду, к дружбе с меньшими своими помощниками — домашними животными и с прямыми товарищами — с близкими, родными, любимыми. Вновь и вновь отравляют и разрушают скромное это стремление к счастью то неурожай, то рознь и эксплуатация, то воина или другое стихийное, природное и социальное бедствие.
Простую эту истину с завидным прямодушием и повторял на разные лады к вящему неудовольствию и раздражению хортистских чиновников и властей Петер Вереш. Повторял в своих рассказах (сборник «На краю деревни», 1940). Доказывал в статьях, произведениях очерковых («Крестьяне Алфёльда», 1935, «Сельская хроника», 1941) и автобиографических («Итоги», 1937). Развивал в повести «Неурожайный год» (1942) и опять в статьях…
Жила в нем с юных лет непокорная, убежденная жажда справедливости. Она, вероятно, и сделала его искателем и глашатаем правды, крестьянской и человеческой. Она побуждала в зимнее время, поджимая ноги на холодном земляном полу, при скудном свете коптилки ненасытно читать, думать и писать об этой стиснутой нищетой и произволом родной и жалкой деревенской жизни; обращать в поисках выхода взоры от Толстого, Руссо и Анатоля Франса также к Золя, Горькому, к Марксу и Энгельсу — к социализму…
Здесь, однако, вставали свои препятствия, почти неизбежно стеснявшие мысль, суживавшие кругозор. Тогда, в 30-х годах, Вереш принадлежал к известному литературно-политическому движению «народных писателей» и вместе с Ийешем, Дарвашем, Палом Сабо, Ференцем Эрдеи стал вскоре одним из ведущих деятелей его демократического, просоциалистического крыла. Но даже лучшие из «народных писателей», светлые головы не без труда пробивались сквозь путаницу иллюзий, которая охватывала их в этой среде. Это была не вина их, а скорее общая беда — все та же историческая беда отсталой страны. Крестьянство оказалось там слишком разобщенным с рабочим классом из-за неправильной аграрной политики социал-демократии, из-за всего государственного курса хортистских верхов, которые в меру собственных сил, кнутом и пряником старались отстранить, отвлечь народ от велений времени.
Эта-то издавна сложившаяся замкнутость венгерской деревни и склоняла тогда вольно и невольно преувеличивать «роль крестьянина» в прошлом и, что рискованней, в настоящем. Весь привычный с детства уклад и круговорот деревенской жизни нет-нет да и начинал казаться если не самой совершенной, то вечной и неизменной формой социального бытия. А все достоинства ее и пороки, равно как сам облик крестьянина, — пусть не общечеловеческими, но исконно своими, кровными, нерушимо «мадьярскими». Нетрудно представить, к какой исторической, моральной и художественной псевдоромантике это подчас приводило у «народных писателей», особенно более умеренных.
Сугубо художественным отрицательным следствием было то, что в самый реализм, ослабляя единство характеров и обстоятельств, закрадывались либо лирическая идеализация некоей вневременной «народности», либо пассивная, останавливавшая историю описательность. Последнее было, правда, связано и с конкретными особенностями нарождения творческого метода: многие «народные писатели» первоначально выступили (а некоторые и остались) лишь строгими документалистами, больше социологически образованными «исследователями деревни» чем собственно художниками.
К счастью, как раз Вереш с его дотошно критическим умом, желаньем во всем дойти «до корня» был мало подвластен туманно-мифической романтике. И в описаниях стремился не столько к научной, сколько к повествовательной убедительности. Описание тогда перерастало в потрясающий своей бесхитростной достоверностью человеческий и художественный документ. Как в том же «Неурожайном годе», где во всей плачевной тщетности вставали крестьянские попытки, одолев стихии, переборов недоброжелательство и прямой злонамеренный сговор богатеев, зажить своим хозяйством.
Пусть сам герой и не возмущался неудачей, а скорее с мягкой усмешкой покорялся судьбе — усмешкой над собственным неистребимым прекраснодушием, незлобивым трудолюбием; над неистощимой верой в слепой случай, в волшебное «а вдруг». Объективно отрезвляющий смысл повести проступал тем горше и определенней: никакие пресловутые мадьярские добродетели не вывезут сами по себе. Повесть уже достаточно прямо указывала на классовое расслоение села как на причину зол.