Не пострадала, а многое приобрела и манера письма Вереша: и в лиризме своем, и в неторопливой обстоятельности. То и другое лишь обновлялось, питаемое опытом жизни, общей и своей. Был когда-то его лиризм грустно-сочувственным, капельку фаталистичным («Неурожайный год»). Позже стал негодующе-укоризненным и дружелюбно-рассудительным («Три поколения», «Испытание», «Железнодорожные рабочие»). Порой и лукавая, даже коварная ирония окрашивала его — при соприкосновении с досадными нелепостями уже нашей современности (повесть «Дурная жена»). «Не так-то он прост, этот «народный писатель», как может показаться!» — подумает, и с полным правом, иной читатель повести.
Но и там эта ирония неразлучна с уверенной, спокойной доброжелательностью ответственного члена общества, который дальновидно и бережно, по-хозяйски взвешивает возможности бытия, трагически неполного раньше («Разборчивая девушка»), а ныне могущего вкусить что-то и от добытых социальных благ. С какой вдумчивой теплотой написан, например, рассказ «Маленькая осенняя буря» — о патриархах нового села, которое живет уже по законам душевной щедрости, наследуя и умножая нравственный капитал Яни Балога, Юльчи и Боры. Доброе, мудрое внимание сквозит меж его строк к стареющим людям, которые строили наше настоящее и до сих пор хотят быть полезными, остаются деятельными и любящими.
Словом, лиричность Вереша, интонационный ее строй насыщались социалистически зрелым интеллектом. И дотошная его обстоятельность подчинялась активно-ответственному лирическому мироощущению, всенародным гуманистическим перспективам: становилась дотошностью нравственно-психологической. Не «науку» рытья или других производственных процессов преподносит уже Вереш, а все многогранней познаваемую науку человеческого общежития.
Всегдашняя его пристальная наблюдательность приходится поэтому очень кстати при изображении деревни и новой, и опять старой, где царят стократ чуждые социалистическому взгляду, но тем тщательней обнажаемые законы не альтруизма, а воровства. Воруют даже «из брюха» помещичьей коровы, если отелилась парой («Не урвешь — не проживешь»). Одного-то, бычка, тогда почти безнаказанно можно украсть и съесть: кто дознается. Остерегаться только надо, как бы дыма от костра не заметили или проклятый этот Тёрёк не учуял, что пахнет жареным. Значит, лучше сварить, но не рано утром: летом это вещь необычная, а во время завтрака, будто простую затируху готовишь…
Из этих детальных разъяснений, этого «потока сознания», сомнений, колебаний, соблазнов, опасливых расчетов простого пастуха и рождается рассказ, целая главка его, которая вводит в гущу тогдашней деревенской жизни, во все ее мелочи, аналитически, изнутри показывая хитрые ее потайные пружинки. Скрытые правила убогого, мало сказать, нищего, а прямо-таки полуказарменного батрацкого существования в той малой вселенной, которая звалась имением, поместьем или пуштой и где такой пастух, овчар был мельчайшим из мельчайших тел: не астероидом даже, как Тёрёк, а метеоритом, песчинкой. Только что песчинкой живой и изловчавшейся жить, несмотря на всю совершенно неживую, оголенно математическую и отнюдь не «небесную», а тиранически-обыденную механику этой вселенной: механику наказания — хищения.
Нить любопытного сходства-различия протягивается между этим рассказом и появившейся за тридцать лет до него известной поэмой Дюлы Ийеша «Слово о героях». Тот писал о таком же батрацком воровстве, но в шутливо-озорном стиле, взрывая идиллию, непринужденно переиначивая само понятие героизма. Обокрасть настоящего грабителя, помещика, было ведь тогда поистине гражданской добродетелью!.. Для Вереша это — лишь неизбежное зло, которое он не воспевает и не прощает, а только досконально расследует, понимает.
В этой своеобразной смене интонаций сказалась разница не просто жанров или творческих натур, а целых эпох. Новая мораль, другие интересы чувствуются здесь — заботы не мятежников уже, а воспитателей. Она ведь очень живуча, эта досоциалистическая психология, жажда урвать! Не просто прежние ее носители еще живы (тот же Варга). В само общественное сознание она въелась, даже в подсознание — изгнать ее оттуда можно, опять же только до корней познав, осознав. Вот почему рассказы Вереша, воссоздающие эту психологию в ее изначальной исторической среде, до сих пор поучительно-современны.
Человек, характер и среда, которая его создает, в том числе человека будущего, и он, этот Человек, в свой черед пересоздающий, очеловечивающий ее (как и сам писатель, первейший и безусловнейший положительный герой литературы)… Единство частного и общего, личности и мира — эта живая основа не только реализма, но и всякой эпичности — у Вереша теперь богаче и естественней, чем в «Трех поколениях», где план передний, личный, смыкался с задним, социальным, больше в сценах остроконфликтных, а в остальном не очень мог вместить все человеческое содержание исторических перемен.