— Напрасно не последовал совету, — криво усмехнулся фон Ховен. — Не знаю, как мой папахен, согласится ли уехать. К нему с месяц назад заходил Кривошеин, знаешь, последний министр земледелия при царе. «Мы с вами, Алексей Николаевич, — сказал он ему на прощание, — еще послужим!» Ха-ха! Вот мой старец и ждет, расшитый мундир то и дело из гардероба достает, проверяет — не поела ли моль… Во дворец собирается!
Владимир вовсю завидовал своему приятелю, когда он небрежно упоминал о связях отца, прежде важного сановника. Есть же счастливчики на свете!
После новой паузы фон Ховен добавил с упрямой злобой:
— Пусть себе здесь хоть трон под собственную задницу дожидается, его дело! Я тут не останусь, уеду в Германию, там есть кенигсбергские фон Ховены.
Владимир нахмурился.
— Ну это чересчур — к немцам!
— Сантименты! Я не хочу, чтобы меня тут линчевали или жить нищим. Верность родине — условность, важней родственный строй и дух. Итак — хох кайзеру и да сгинет революция!
Лиля сидела на увитой виноградом террасе, где ее тетка имела обыкновение вести возвышенные беседы с избранными гостями после утреннего кофе, оканчивающегося близко к полдню. Правда, модные обсуждения политических вопросов изрядно потеснили увлекательные теософические проблемы: от йогов, Блавацкой и Ледбитера решительно отвернулись.
Девушка слушала разговор с нахмуренным лицом, зло прикусив губу: несносно, стыдно слушать такую галиматью! Неужели нельзя открыть глаза, убедиться, что жизнь вокруг — не театр, где разыгрывается пастораль или даже расиновская трагедия, что народ меньше всего думает играть в революцию, так романтично воспетую Ламартином? Разве не видно, что страна — как развороченный до дна, растревоженный муравейник?
Про себя Лиле нравилось сравнивать падение трона с рухнувшей в море скалой: расступилась пучина и вырос, огребенившись белой пеной, грозный вал, как на картинах Айвазовского… Он вот-вот низвергнется, все захлестнет, утопит. Что уцелеет? Кто выплывет? Как верно, как чудесно сказано у поэта:
— Уверяю вас, Жюли, я это слышала от очевидца. Наследник остановил Александра Федоровича, когда тот уже откланялся, закончив инспекционный визит в Царском Селе. «Господин Керенский, я хотел бы задать вам один вопрос». Я просто вижу эту сцену: министр революции, Дантон во френче, и отпрыск свергнутого царского рода… С одной стороны — жестокость и фанатизм доктринера, с другой — врожденное достоинство, присущее всем Романовым обаяние. Наследник спросил: «Вы юрист?» — «Да», — последовал сухой ответ. Тогда царственный отрок серьезно посмотрел на Керенского: «Имел ли мой отец право отречься за меня от престола?» Ах, Жюли, это так трогательно…
— А что же премьер? — спросила Юлия Владимировна, уже не первый раз слышавшая этот рассказ.
— Мне говорили, что он изменился в лице, как человек, захваченный врасплох. Наконец отрывисто сказал: «Ваш отец не имел этого права, ваше высочество», — поклонился и быстро вышел.
— Это напоминает l’intègre Roland[7], не правда ли, Надин? В этом есть что-то античное…
— Когда я думаю об Алексее, мне вспоминается судьба дофина, Тампль и ужасный башмачник Симон. — При этом Надин, немолодая дама рыхлого склада, поднесла к глазам надушенный батистовый платок.
— Успокойтесь, моя дорогая Надин, у нас этого не допустят, я знаю из первоисточника. Правительство решило отдать царской семье Ливадию. Говорят, государь любит ухаживать за розами. Императрица, очевидно, пострижется. Очень вероятно, — доверительно продолжала она, — что Учредительное собрание предложит корону цесаревичу — будет Алексей II. Устроится регентство, как после Людовика XIV. Намечаются… Ты собралась уходить? — с тенью неудовольствия обернулась Юлия Владимировна к Лиле, резко поднявшейся с плетеного кресла.
Девушка смотрела на свою тетку с отчаянной решимостью и вызовом. Она даже побледнела от волнения.
— Да… Я не могу слушать. Неужели, тетя Юля, вы не видите? Впрочем, извините меня… Нет… я… Я решила, я прошу разрешить мне… сейчас же уехать, вырваться… Здесь, как за монастырской оградой, никто ничего не знает, повторяет всякие…
— Лиля, что с тобой, это…
— Неприлично, я знаю, — истерически вскрикнула девушка и сбежала с террасы.
Бурная выходка племянницы огорчила Юлию Владимировну. Ее собеседница сидела, скромно потупившись, чтобы не усугублять замешательства своей старой институтской подруги — кому, как не им, было понятно, насколько нарушила девушка правила приличия.