Впрочем, брат натаскал сюда столько одеял, что можно было зарыться в них, высунув наружу только голову. От фонаря струился зыбкий, неровный свет, а ветки и листья отбрасывали на потолок и стены этого странного сооружения причудливо переплетенные тени.
Козимо большими глотками пил яблочный сироп, радостно причмокивая.
— Хороший у тебя дом, — сказал я.
— О, это только на первое время, — поспешно ответил брат. — Я что-нибудь получше придумаю.
— Ты его сам построил?
— А кто же еще? Это мое тайное убежище.
— Но я-то смогу сюда приходить?
— Нет. Ты наведешь на след остальных.
— Отец сказал, что больше не станет тебя искать.
— Все равно это укрытие должно оставаться тайным.
— Из-за этих воришек? Но ведь они твои друзья?
— Когда как.
— А девочка на белом коне?
— Тебе-то что?
— Я просто подумал, если вы друзья, то, верно, играете вместе.
— Как когда.
— А почему не всегда?
— Иногда мне не хочется, иногда ей.
— А ее ты бы сюда позвал?
Козимо, помрачнев, пытался расправить смятую циновку.
— Если бы она пришла, я бы ей позволил подняться, — мрачно ответил он.
— Значит, она сама не хочет? Козимо растянулся на полу.
— Она уехала.
— Скажи, — вполголоса спросил я, — вы жених и невеста?
— Нет, — ответил брат и надолго замкнулся в молчании.
На следующий день погода прояснилась, и было решено, что аббат Фошлафлер начнет давать Козимо уроки. Как и где, барон не объяснил. Грубоватым тоном он приказал аббату, чтобы тот поискал Козимо («Чем ворон считать, сходили бы вы, monsieur l’abbй…») и задал ему перевести отрывок из Вергилия. Сообразив, что поставил аббата в тупик, и желая облегчить ему задачу, отец позвал меня и сказал:
— Иди и скажи Козимо, чтобы он через полчаса был в саду на уроке латыни.
Он произнес это как можно естественнее; в том же тоне он намеревался говорить о старшем сыне и впредь, ибо отныне, хотя Козимо оставался на деревьях, все должно было идти, как прежде.
И урок состоялся. Брат, сидя на ветке вяза и свесив ноги, аббат — внизу, посреди лужайки на скамеечке, в один голос повторяли гекзаметры. Я играл неподалеку и на минуту потерял их из виду. Когда я вернулся, аббат тоже оказался на дереве. Болтая длинными тонкими ногами в черных чулках, он пытался усесться на развилине сука, а Козимо помогал ему, поддерживая за локоть. Наконец они нашли удобную для старого аббата позицию и, склонившись над книгой, вдвоем стали разбирать трудное место. Брат, видимо, занимался с великим усердием. Потом ученик исчез, я не заметил как: быть может, аббат даже наверху отвлекся и по давней привычке бессмысленно уставился в пустоту, но только теперь на суку, чуть сгорбившись, сидел лишь священник в черной сутане, с раскрытой книгой на коленях и, разинув рот, следил за полетом красивой белой бабочки. Когда бабочка улетела, аббат заметил, что сидит на дереве, и перепугался. Он обхватил ствол руками и принялся кричать: «Au secours! Au secours!»[40], пока не прибежали слуги с лестницей. Мало-помалу он успокоился и осторожно слез вниз.
IX
Словом, Козимо, хотя и убежал от нас, жил рядом, почти так же, как прежде. Он был отшельником, который не избегает людей. Скорее можно было даже сказать, что люди неудержимо влекут его к себе.
Он пробирался по деревьям туда, где крестьяне мотыжили землю, ворошили навоз, косили траву на лугу, и вежливо их приветствовал.
Крестьяне удивленно задирали головы, и он сразу же показывался, ведь ему уже не доставляло никакого удовольствия крикнуть «ку-ку» и спрятаться — прежде это было нашей любимой забавой, когда мы вместе лазали по деревьям. Первое время крестьяне, видя, как он прыгает по ветвям, не знали, что делать: то ли поздороваться, почтительно сняв шляпу перед молодым бароном, то ли прикрикнуть на него, как на обыкновенного сорванца.