(Найда действительно видела во сне каменную чалму; как она нам потом рассказывала, в ту же ночь ей во сне явился дервиш, он возник во дворе и, крутясь, как волчок, обошел все его уголки. Хотел подняться и на крыльцо, но со стороны постоялого двора залаяла собака, и дервиш мгновенно исчез. Апостолов сказал жене, что его обрадовал ее сон, теперь он наверняка знает, что каменная чалма принадлежала дервишу, а не какому-нибудь простому турку.)
Услышав попреки Найды, учитель улыбнулся и налил себе еще вина. Он выпил целую бутылку малинового вина, пошучивая насчет того, что записи о вине на его надгробном памятнике все равно не будет, там вообще ничего не будет написано, кроме его имени, года рождения и года смерти. Только на памятниках павших за свободу пишут, что они пали за свободу, а все остальные просто родились, жили и умерли. «Но лучше всего это сказал хан Омуртаг[4], — добавил учитель. — Даже если человек живет хорошо, он умирает, и рождается другой!»
К учителю пришел какой-то человек, он вышел с ним во двор, и они там долго разговаривали, а я тем временем позволил себе заглянуть в тетрадки, оставленные на письменном столе. Первая же страница, которую я прочел, еще больше разожгла мое любопытство, но потом я наткнулся на фразу, запрещавшую читать дальше. Пока Апостолов разговаривал во дворе, я переписал эту страницу, спрятал листок за пазухой и, когда вернулся в деревню, тщательно переписал весь текст в тетрадку. Переписав, перечитал еще раз — если верить тексту, от тетрадки должно было нести тяжелым запахом человека.
Я перелистал тетрадку, все ее сто страниц были белыми, и никакого запаха, тем более человечьего, она не испускала. Я не понимал, почему этот запах должен быть тяжелым, и решил, что тяжелый запах появится, только если я опишу в ней Отченаша, моего усыновителя. Без долгих размышлений я сказал себе, что начну описывать свою жизнь и, когда испишу все страницы, числом сто, от них, может, и запахнет человеком. Вот так, задним числом, я стал вести дневник и старался изо всех сил, чтоб от каждой записи исходил человечий запах.
Я стараюсь, но у меня не получается!
Однажды я спросил моего учителя, можно ли мне прочитать что-нибудь из его дневников, мне очень хотелось посмотреть, что он пишет, сверить, так сказать, по нему свои часы, но Апостолов решительно отказал мне. Он, мол, записывает только свои мысли, а мысли старого человека могут развратить молодого, поэтому он ничего мне не дал.
Теперь я вижу, что сколько бы я ни записывал свои выдумки или действительные события, я ничего этим не меняю. Коза упала в яму для гашения извести, ослепла, хозяин продал ее цыганам из Выселок, взял ее шкуру, я все это описал, и что из того? Ровным счетом ничего! Если не описать происшествия с козой, оно быстро потускнеет в памяти, если описать, потускнеет медленнее, но все равно потускнеет.
Это напоминает мне отчасти крики Аттилы. Я привез однажды Аттилу в деревню поесть арбузов. Мы с ним договорились как мужчина с мужчиной, что рогатку мы оставим в городе и стекла бить не будем. Аттиле очень понравился плешивый Илия, но еще больше понравилась яблоня в саду. Это было очень старое, могучее дерево, дававшее твердые и терпкие плоды. Аттила залез на самую верхушку яблони и до обеда просидел на дереве, крича истошным голосом и швыряя яблоками во все живое: в аистов на крыше, в кур во дворе, в улегшегося в тени Илию, в соседских уток, свиней на улице и т. д. Если сирена паровой лесопилки подавала голос: «У-у!», Аттила отвечал лесопилке таким же «У-у!», если кукарекал петух, Аттила кукарекал ему в ответ и бросал в него яблоком.
Я едва стащил его с дерева — бабушка приготовила нам куриную похлебку, и она уже начала остывать. «У тебя руки-ноги не заболели? Ты как обезьяна на дереве висел!» — сказал я Аттиле, а он отозвался: «Нет, дядя Левшонок, не заболели, охрип только!..» Мы поели бабушкиной похлебки, и я повел мальчика на реку купаться. Плюхнувшись в воду, Аттила обезумел от восторга, и все цыганята из Выселок сбежались на его крик. Сбежались не только мальчишки, девчонки тоже, и скоро удрали обратно в мокрых платьицах, потому что Аттила всех окатил водой. Он бултыхался в реке, как лягушонок, лягался и бил по воде руками, хотел выплеснуть реку из берегов, превратить ее в водопад, остановить ее, изничтожить, если удастся, и под конец вылез, побежденный водой, покрытый гусиной кожей.