Сарайдаров проводил дни и ночи с юной «царицей», а Ричко коротал время в грязном флигеле и, как любой романтик, охваченный чувством мировой скорби, лил слезы при мысли о том, что его идеал затоптан в грязь. Но романтики для того и существуют на свете, чтобы лить слезы когда надо и когда не надо, они глядят на белый свет кроткими коровьими глазами и думают, что он по-коровьи смирен; но все-таки хорошо, что они есть, ей-богу, — без них мы бы лишились дойных коров, а если не будет коров — не видать нам и молока! Возвращаясь в усадьбу, Сарайдаров заметил, что молодой кучер закручинился, а когда молодость кручинится, старость делается подозрительной. Он положил парню руку на плечо и наказал ему не бриться и не подстригаться до нового распоряжения. Знал, окаянный, что за год-два волосы у кучера отрастут ниже пояса, и от девятнадцатилетнего страшилища будут шарахаться дети и даже собаки. Сарайдаров, видно, запамятовал, что его кучер не побоялся пролезть под животом черного рысака и что он сам назвал его геройским парнем…
13
За три дня до моего появления на свет полевой сторож Доко повстречал отца возле каменоломни. Его мать, бабка Трена, была повитухой, и от нее Доко знал, что у моей матери непременно родится мальчик. Свернув самокрутку, он затянулся и, не в силах скрыть свою радость, сказал:
— У тебя, значит, на днях парень родится. Добро! Будет кому пасти скотину. Что ж, мои поздравления! Коли родится парень — с тебя причитается.
Отец мой молча ковырял камень и ничего не сказал в ответ на поздравление по случаю предстоящего рождения сына. В доме у нас все чаще начали заводить речь о моей особе, готовились к встрече, отец же почему-то, вместо того чтобы радоваться, чувствовал себя не в своей тарелке и сторонился людей. Он был первым — но не последним! — человеком, который устыдился моего появления на свет. Долгие годы я всячески пытался его убедить, что его сын не хуже других людей, а он в ответ только покачивал головой и заявлял, что я не стою и понюшки табака. Гордость мешает мне признаться, что отец оказался прав — по крайней мере в отношении моих литературных занятий. Но когда я внес деньги на кооперативную квартиру, он все же — впервые — приехал в Софию и потребовал, чтобы я сводил его на стройку. Пробравшись между опорами лесов, мы поднялись на четвертый этаж. Обведя долгим взглядом голые кирпичные стены, отец сказал:
— А ты вроде начинаешь запохаживаться на человека!
…Отец мой не только не уделял внимания своей молодой жене, но и чуждался ее, как будто она готовилась нанести непоправимый удар его мужскому достоинству. Он обходил стороной комнату, куда поместили будущую роженицу, и все норовил убраться в хлев. Приближался день отела нашей коровы, и отец с утра до вечера хлопотал возле нее: подстилал ей свежей соломы, клал корм, участливо гладил ладонью по лбу. Трое огольцов тоже частенько наведывались в хлев и все хвастались соседской детворе, что корова скоро принесет им телка. Вышло так, что, кроме мамы, один только полевой сторож Доко с радостным нетерпением дожидался моего появления на свет. В моем лице он видел будущую жертву и, надо сказать, имел на то право. Прошло немного лет, и я пополнил число его вассалов: козы и коровы, которых я пас, то и дело забредали в чужие нивы, а Доко чуть не ежедневно заставал меня врасплох в самый разгар игр. Надо сказать, что не один учитель ломал указки о мои ладони, не один полевой караульщик расписывал мне ягодицы кнутом, но все эти горе-педагоги начисто выветрились у меня из головы, я давно позабыл их имена. В то время как Доко, этот кривошеий одноглазый карлик, беззащитный перед взрослыми и державший в страхе и повиновении ребятню нескольких сел, навсегда врезался мне в память. Он не ругал нас, как это делали другие сторожа, и сам никогда не бил («Чтоб руки не марать», — говаривал он, я сам не раз слышал эти слова). Он ставил провинившихся друг против друга и, улыбаясь по-детски наивной улыбкой, наказывал одному из них: «Ну-ка закати ему оплеуху, пускай в другой раз не ловит ворон!» Мальчишка замахивался и несильно бил товарища по щеке. «А теперь ты дай ему затрещину за то, что ударил тебя!» Все это сперва смахивало на игру. «Гляди-ка, он тебе чуть скулу набок не своротил, а ты его только гладишь по щеке!» — вел дальше свою линию Доко. Толпа детей, которые в таких случаях не отличаются от взрослых, шумит, потирая руки в предвкушении зрелища, выкрикивает: «Эх ты, слабак, не можешь дать сдачи!» И с обеих сторон начинают сыпаться удары, все более увесистые и жестокие, пока дело не доходит до такого побоища, что самому Доко приходится разнимать дерущихся. Дружба опорочена оплеухами, поцарапана ногтями, раскровавлена, и прежние закадычные друзья-приятели становятся врагами. Доко были хорошо известны сложные взаимоотношения между отдельными семьями и родами, науськивая детей, он мстил их отцам и дедам, которые когда-то его обидели. А может, он просто упивался властью над невинными детскими душами. Драки среди мальчишек были обычным явлением, отцы смотрели на них сквозь пальцы и никогда не вели расследований, кто прав, кто виноват. Дети же, чтобы заслужить расположение Доко, сами называли ему имена тех, кто сделал шкоду в его отсутствие, скопившаяся в душах неприязнь перерастала в ненависть, и спустя несколько лет вместо кулаков пускались в ход ножи и топоры…