Лет шесть тому назад я в составе группы туристов посетил бывший концентрационный лагерь «Бухенвальд». В нашей группе были люди разных национальностей. Увиденные там следы ужасов смерти и насилия с трудом вмещались в рамки наших представлений о безграничных возможностях человеческого злодейства, но при виде восемнадцати виселиц все мы буквально остолбенели, кое-кто хотел повернуть назад и не мог двинуться с места. А гид тем временем объяснял нам, что фашисты принуждали узников концлагеря вешать на этих виселицах товарищей по несчастью… Случалось, что брат затягивал петлю на шее брата… Когда мы вышли из этого помещения, лица большинства туристов выражали не столько скорбь, сколько изумление: казалось, они увидели нечто, выходящее за пределы самого страшного злодеяния, которое не в силах осознать человеческие чувства. Я, безусловно, тоже был потрясен таким изуверством, но сам не знаю почему, оно ошеломило меня меньше, нежели других, мне пришло в голову, что я давным-давно предвидел этот пункт программы действий разнузданной фашистской диктатуры. Это может показаться смешным, но мне вдруг вспомнился наш полевой сторож Доко, и я подумал, что моим спутникам в детстве, вероятно, не приходилось иметь дело с подобным одноглазым блюстителем порядка; в противном случае они бы не были так потрясены страшными делами рук человеческих…
В детстве мне казалось, что на свете (а светом для меня было наше село) нет человека более жестокого, чем Доко, я боялся его и ненавидел всеми фибрами души. Но с течением времени я пришел к выводу, что этот примитивный, самородный иезуит, возможно, хотел преподать нам заранее уроки жизни (он похвалялся этим перед людьми). Может быть, он хотел таким образом показать нам оборотную сторону медали, в то время как учителя били нас розгами, чтобы наставить на путь истины. Нет, сторож этот был не дурак, даже, думается мне, имей он возможность, из него вышел бы великий политик, диктатор, одним словом — великий цербер. Его горькие уроки рано научили меня встречать во всеоружии любые превратности жизни, сделали неисправимым оптимистом. Худое не застанет меня врасплох: столкнувшись с ним, я не впадаю в отчаяние, в безысходность, встретившись и разминувшись с ним, с омерзением плюю вдогонку, а это что-нибудь да значит. Ведь нет выше достоинства у человека, как плюнуть вдогонку злу!
И все-таки вечная память тебе, одноглазый черт!
Возле маминой постели поставили большую корзину с сеном, обеспечив мне мягкую посадку. Бабка Трена говорила, что я прибуду из поднебесных миров и надобно подготовить мне удобное приземление, чтоб я не разбил коленок. Окно завесили дерюгой, и в комнате стало темно и душно. Бабка Трена села возле печки и засучила рукава. На дворе лил холодный дождь, село утопало в грязи и воде, на улицах не видно было ни души. Такого проливного дождя да еще в декабре не помнили мои односельчане. Из-за дождя невозможно было сходить в лавку за керосином. Возможно, природа таким образом хотела ознаменовать мое рождение.
Вечером у мамы начались схватки, бабка Трена заперла дверь изнутри на засов и занялась роженицей. Остальные члены фамилии как ни в чем не бывало спали в соседней комнате, только бабка время от времени пробуждалась, готовая бежать к разрешившейся невестке при первом крике младенца, отец же в это время сидел в хлеву возле коровы, у которой тоже начались потуги. Знаменательным был тот факт, что я, как стало известно потом, вместо того чтобы соревноваться в деле рождения с какой-либо знаменитой личностью или, на худой конец, скажем, с начальником отдела, поспешал явиться на белый свет вместе с каким-то телком. И пошло! В школе, в армии все, словно сговорившись, при допущенной мной малейшей оплошности покрикивали: «Эй ты, простофиля, телок этакий!» Но даже теленок меня обогнал. Было, вероятно, часов около десяти, когда мой отец, разбудив бабку и деда, известил их, что корова принесла белолобого бычка. Те пошли в хлев, показали теленку, как сосать молоко, повязали ему на шею красную ленту и внесли в дом.