Вот тут-то и проявилась одна из примечательных особенностей этой науки: подытожив свой труд, она потребовала за него вознаграждения. Заявив, что не претендует на явные преобразования (да и вряд ли бы ей это позволили), а хочет быть лишь верной служанкой закона, освящающей свои действия авторитетом высшего извечного Закона, она велела судьям следовать установленным ею правилам, дабы уберечь людей, которые могли оказаться невиновными, от тяжких мук, а самих судей — от гнусных беззаконий. Жалки потуги приукрасить то, что само по себе не могло быть красивым; но они никак не подтверждают посылку Верри о том, что «ужас пыток — не только в терзаниях, которым подвергается плоть… еще ужаснее те ученые мужи, которые рассуждают о том, как лучше их применять».
Позволим себе, наконец, высказаться по поводу еще одной выдержки, приводимой Верри (рассматривать их здесь все слишком долго и вряд ли уместно). Одного факта достаточно, пишет Верри, чтобы понять, насколько ужасны все остальные; его приводит небезызвестный Кларус, миланец, являющийся величайшим знатоком в этой материи: «Судья может, имея в тюрьме женщину, подозреваемую в преступлении, вызвать ее тайно к себе в кабинет, обласкать ее, сделав вид, будто любит ее, и пообещать ей свободу с тем, чтобы вызвать ее на откровенность. Действуя именно так, некий правитель заставил одну невинную девушку отягчить свою душу признанием в убийстве, что привело ее на плаху». И дабы не было сомнений в том, что этот ужасный совет не противоречит вере, добродетели и всем священным устоям человечества, Кларус утверждает: «Paris (licit quod judex potest…)» [10]
Совет этот поистине ужасен, но, чтобы яснее представить его роль в подобных делах, заметим, что высказывая это суждение, Париде дель Поццо не выдает его за собственное, а просто рассказывает, к сожалению с одобрением, о деле, которым занимался некий судья, то есть представляет его как одно из тысячи дел, в котором был проявлен произвол без ведома ученых докторов. Заметим, что Байарди, {81} сообщающий это мнение в своих добавлениях к Кларусу (а не сам Кларус), делает это также намеренно, чтобы вызвать отвращение и квалифицировать сам факт как «дьявольское наваждение». Заметим: он не цитирует никого другого, кто придерживался бы подобного мнения со времен Париде дель Поццо вплоть до его современников, то есть на протяжении целого столетия. А в дальнейшем совсем уж было бы странно натолкнуться на такое. Что касается Париде дель Поццо, то боже избави называть его наряду с Джанноне «выдающимся юрисконсультом», но одних его ранее приведенных слов было бы довольно, чтобы показать, что столь ужасные слова еще недостаточны, чтобы дать правильное представление о его собственных доктринах.
С нашей стороны было бы, конечно, опрометчиво утверждать, что писания толкователей законов в целом ничему не служили или, напротив, лишь ухудшали положение вещей. Вопрос этот чрезвычайно интересен, поскольку речь идет об оценке целей и результатов более чем вековых умственных усилий в столь важной и необходимой для человечества сфере. Решить его — дело нашего времени, хотя, как мы уже говорили и как, впрочем, каждому ясно, момент, когда рушится вся система, не является наиболее подходящим для беспристрастного ее описания; но вопрос этот следует решать, вернее, историю того времени надо писать, но писать по-другому, не в виде отдельных и разрозненных заметок. Их, однако, достаточно, если не ошибаюсь, чтобы доказать поспешность противоположного вывода, и они являются необходимым введением в наш рассказ, ибо, следя за его развитием, нам часто придется пожалеть о том, что власть ученых-правоведов была поистине не безграничной, и мы уверены, что читатель не раз воскликнет вместе с нами: о, если бы их послушались!
ГЛАВА III