Однажды ночью мы проснулись от того, что скрипнула дверца посудного шкафа. Возле шкафа стоял поляк. Стоял возле шкафа и жевал. А мы знали точно, что он еще с вечера все съел. Он всегда съедал все с вечера. А сейчас стоял возле шкафа и жевал. Либиг вскочил со своего соломенного тюфяка и схватил поляка за волосы. Но прежде чем он успел с ним что-нибудь сделать, поляк сказал:
— Ну, чего ты хочешь? Голод…
И Либиг отпустил его, снова лег и долго молчал. Но полчаса спустя я все же услышал, как он тихонько ругается про себя. Он сказал: «Польша», и больше ничего.
Нам с этим поляком и днем бывало нелегко. Всякий раз, когда в конце нашего коридора раздавались шаги кованых сапог, поляк тихонько затягивал свое быстрое, монотонное причитание. Он был приговорен к смерти. И всякий раз, когда мимо окна проходил часовой, лицо поляка мертвело, а после ухода часового он сразу воскресал. До следующего часового. И так тысячу раз на день он мертвел. И тысячу раз на день воскресал. Потому что часовые ходили целый день. И всякий раз, когда часовой уходил, поляк прерывал свои причитания, вздыхал, потом взглядывал на нас и говорил:
— Мария, это все Мария. — Словно хотел сказать: «Вот видите, она всегда помогает, добрая девушка». И много раз на дню приходилось ему вспоминать свою Марию, потому что часовые ходили целый день. И всякий раз, когда часовой удалялся, поляк произносил умиротворенно: — Это все Мария. — И это звучало, словно: «Ну вот, видите!» И это страшно нас бесило. А он ухмылялся. Но на бровях у него одна за другой, словно часовые в дозоре, выстраивались маленькие, светлые капельки пота.
Но однажды его все-таки увели. Бедняга очень перепугался. Он не смог даже ухмыльнуться. Он просто стоял, безмерно удивленный. Мы готовы были его убить.
Среди ночи Либиг вдруг с шумом втянул в себя воздух. Потом поглядел на пустой тюфяк.
— Мне кажется, все еще пахнет поляком, — сказал он. — И потом добавил: — А теперь его нет. — Мы оба — и Паулине и я — промолчали. Мы знали: Либиг был сам не рад, что возненавидел поляка.
А через четыре месяца меня выпустили. Мне нужно было еще пойти в подвал — сдать белье в кладовку. А в подвале как раз наводили чистоту. Двадцать заключенных, стоя на коленях, терли стальной стружкой пол, дабы он стал светлым и приветливым. Вдруг один из них дернул меня за штанину. Я глянул вниз. Это был поляк. Он ухмыльнулся, глядя на меня снизу вверх.
— Помиловали! — шепнул он. — Помиловали! Пятнадцать лет, всего лишь пятнадцать лет! — Он просиял и похлопал по нагрудному карману. — Мария, — прошептал он. — Это все Мария! — И лицо у него при этом было такое, словно он куда как ловко обвел судей вокруг пальца. Да так оно и было. Судей всего мира.
Перевод А. Студенецкого.
МАРГЕРИТ
Она не была красива. Но ей было семнадцать, и я ее любил. Я вправду любил ее. Руки у нее всегда были холодные, потому что у нее не было перчаток. Матери своей она не знала, а про отца говорила: «Он свинья». А родилась она в Лионе.
Однажды вечером она сказала:
— Если мир полетит ко всем чертям, mais je ne crois pas[4], давай снимем комнату и будем пить шнапс и слушать музыку. А потом откроем газ и будем целоваться, пока не умрем. Я хочу умереть вместе с моим любимым, ah oui![5]
Иногда она еще называла меня mon petit chou[6]. Мой маленький кочанчик.
Однажды мы сидели в кафе. Петушиные трели кларнета долетали в наш уголок. Голос певицы выводил чувственные синкопы. Наши колени, найдя друг друга, уже не могли успокоиться. Наши взгляды встретились. Маргерит засмеялась, а мне от этого стало как-то грустно. Она тотчас это заметила. Мне подумалось — слишком уж юная была у нее улыбка, — что когда-нибудь и она превратится в старуху. Но я сказал, что просто испугался: а вдруг все кончится? Тут она опять рассмеялась, но уже по-другому — тихо: