Мы признаем: нашей морали теперь нет дела до юбок и бюстов, до пасторов и постелей — мы теперь только и можем, что хотеть добра. Но кто его измерит, это добро? Наша мораль — правда. Правда эта нова и сурова — как смерть. Но и нежна, и нежданна, и неподкупна. И обе наги.
Говори своему приятелю правду, — обворуй его с голодухи, но правду потом скажи. И не рассказывай детям своим о священной войне: говори им правду, алой, как она есть, — алой от крови и крика, от огня пулемета. Морочь девушке голову ночью, но утром — утром скажи правду: скажи, что уходишь совсем. Будь добрым, как смерть. Ничего. Капут. For ever[8]. Parti, perdu[9] и never more[10].
Ибо мы — те, кто говорит «нет». Но мы говорим «нет» не от отчаянья. Наше «нет» — протест. И мы не находим покоя, когда целуем, — мы, нигилисты. Потому что среди пустоты нам надо снова воздвигнуть «да». Надо строить дома под пустынным небом нашего «нет», над безднами, воронками и окопами, над разверстыми глотками мертвых: строить дома в разреженном воздухе нигилизма, здания из бревен и мозга, из камня и мысли.
Потому что мы любим эту гигантскую пустыню, что зовется Германией. Эту Германию — любим. Именно эту больше всего. И мы не хотим умирать ради Германии. Ради Германии мы хотим жить. Над лиловой бездной. Эту злую, жестокую, горькую жизнь — мы берем ее на себя ради этой пустыни. Ради Германии. Мы будем любить эту Германию, как христиане своего Христа, — за муку ее.
Мы будем любить этих матерей, что должны были начинять бомбы — для своих сыновей. За эту муку мы должны их любить.
И будем любить невест, что возят теперь своих героев в инвалидных колясках, без звезд и униформ, — за муку их.
И будем любить героев, наследников Гёльдерлина, которым было все нипочем и сам черт не страшен, — будем любить их за сломленную спесь, за их нынешнее перекрашенное, неприметное вахтерское бытие.
И эту девушку, которую изнасиловала ночная шайка в парке и которая теперь только и знает, что бранится по-площадному и паломничествует из больницы в больницу, — за муку ее. И этого солдата, который никогда больше не сможет смеяться, — и того, другого, что все еще рассказывает внукам о тридцати двух убитых, ночью, из его, дедушкина, пулемета…
Всех их, живущих в страхе, в нужде и в униженье: будем любить их во всей их ничтожности. Будем любить их, как христиане своего Христа: за муку их. Ибо они и есть Германия. А эта Германия — мы сами. И эту Германию нам надо снова строить — в пустоте над бездной, — из нашей нужды, силой нашей любви. Как любим мы города за их руины — так будем любить сердца за пепел их мук. За их сгоревшую гордость, за их обугленные доспехи, за их спаленную веру, за их растоптанное доверие, за их разбитую любовь. А прежде всего мы должны любить матерей — будь им восемьдесят или восемнадцать, — ибо только матери дадут нам силы для этой Германии в пепле руин.
Наш манифест — любовь. Будем любить камни городов, наши камни, согретые солнцем, снова согретые после битв.
И будем любить завывания ветра, нашего ветра, что все еще поет в лесах. И поет в рухнувших балках.
И охряно-теплые окна с томиком Рильке за стеклом.
И подвалы, полные крыс, с лиловыми от голода детьми.
И лачуги из досок и картона, в которых люди еще едят, — наши люди, — и еще спят. И еще иногда поют. И иногда, иногда еще смеются.
Ибо это и есть Германия. И ее мы будем любить — мы, в ржавых касках, с потерянными сердцами, мы, этого мира сыны.
Несмотря ни на что: в нашем свихнувшемся, обезумевшем мире мы еще жаждем, мы все еще жаждем — любить!
Перевод А. Карельского.
РАССКАЗЫ ДЛЯ ХРЕСТОМАТИИ
— У всех уже есть швейная машина, радио, холодильник и телефон. Чем мы займемся теперь? — спросил владелец завода.
— Бомбами, — сказал изобретатель.
— Войной, — сказал генерал.
— Что ж, — сказал владелец завода, — если иначе никак нельзя…
Человек в белом халате записывал на бумаге цифры. Рядом с ними он выводил маленькие, изящные буковки.
Затем он снял белый халат и целый час возился с цветами на подоконнике. Заметив, что один цветок завял, человек ужасно расстроился и заплакал.
А на бумаге стояли цифры. Они показывали, что достаточно полграмма, чтобы за два часа уничтожить тысячу человек.
Солнце светило на цветы.
И на бумагу.