На светло-голубом небе, до самого Ленинграда, стелется чешуя белых облачков. Мелькают сосновые боры, острокрышие домики, озера. Пшеничная поляна с двумя березками посредине, гора заросших валунов, железнодорожная будка, окруженная цветочными клумбами, и вдруг я подумал: как все в этом мире относительно! Мы считаем эстонцев молчаливыми не потому, что они молчаливы на самом деле, а потому, что сами невероятно много говорим. А между тем слово — величайшее чудо человеческого бытия. Словом надо пользоваться скупо, умело, дабы не расплескать тот изначально древний смысл, который в нем таится. К тому же слово — это ведь не единственное средство, при помощи которого человек утверждается. Деяние наших рук — тоже одно из средств утверждения человеческой личности. И еще вопрос: что главное, что лучше, что долговечнее.
На побережье стояло всего четыре домика. Самый крайний, деревянный, с мансардой, был заперт на замок. Чистые, посыпанные песочком дорожки, цветочные клумбы, на крылечке сытая кошка дремлет на солнце, и ни одной живой души. Было раннее воскресное утро, и я подумал, что в таких глухих местечках, когда уходят по воскресеньям да еще с утра, то это надолго.
Второй дом, упрятанный в глубине сада, казался более приветливым, правда, добрая его половина пряталась под старой липой, и пока я, открыв калитку, старался приладить ту половину, что смотрелась свободно, с той, которая пряталась в тени, с крыльца спустилась молодая, в очках, женщина, очень похожая на сельскую учительницу. Я улыбнулся и выложил свой вопрос во всех четырех вариантах, придуманных только что на автобусной станции. Женщина в очках тоже улыбнулась и ответила самым обстоятельным образом, но поскольку она ничего не смыслила в русском, а я еще меньше понимал эстонский, то всему нашему разговору была грош цена. Я улыбнулся ей на прощание, она тоже ответила улыбкой, и на этом со вторым домом было покончено.
Во дворе третьего дома, недостроенного и нежилого на вид сооружения, двое подростков запрягали в плужок красивую, откормленную лошадь. Это, видимо, болезнь возраста. Где бы они ни подрастали, какой бы жизнью они ни жили, наступает у мальчишек в определенном возрасте потребность оседлать или запрячь коня, и когда они до этого дорвутся, то слепнут и глохнут от счастья. Постояв у калитки третьего дома некоторое время, я пошел дальше; тем более что сам дом был недостроенный, неуютный.
Последний, четвертый дом оказался большим двухэтажным строением. Лес в нем стоял еще крепкий, хотя внешняя облицовка и крестовины окон почернели, а крошечный балкончик на втором этаже совсем покосился, и видно было, что уже лет пятнадцать по крайней мере не ступала на нем нога человека. Большой яблоневый сад, посаженный с размахом, теперь зачах в запустенье. Дорожка и клумбы заросли так, что не сразу поймешь, где дорожка, а где клумба; забор так и стоял в том потрепанном состоянии, в котором оставили его зимние метели.
Веяло какой-то обреченностью от этого четвертого дома, на нем лежала грустная печать не до конца состоявшейся человеческой жизни. Торчать у этого дома было нечего, а уходить тоже было не с руки. Приличия требовали, чтобы я постоял еще некоторое время, и я стоял, и оглядывался, и диву давался, потому что место и в самом деле было удивительной красоты.
Вероятно, здесь когда-то располагался большой поселок, но, как говорят англичане, идите по нашим костям, и вы дойдете до своих собственных костей. И нет поселка, осталось всего четыре домика. А жизнь идет своим чередом, кругом растут корабельные сосны, липы, тополя, каштаны. Они растут в художественном беспорядке, в той дикой привольности, при которой деревья становятся великанами. Если, однако, внимательно разглядеть их, то можно угадать, как стояли раньше дома в поселке, какие дороги и куда вели. Эти четыре домика и улочка, на которой они стоят, были окраиной поселка — может быть, бедной, далекой окраиной, и вот поди ж ты: окраина осталась, а поселка нету. Четыре старых домика тонут под увесистыми крыльями зеленых великанов. За ними виднеются картофельные приусадебные участки; дальше пастбища, крупные валуны, а за валунами глухо шумит залив, покрытый мелкими кудряшками волн.
Время шло, а я все еще торчал у того четвертого домика. Было отчего-то грустно и не по себе. Завела меня в те края бойкость художественной фантазии. Накануне, будучи в Таллине, я изнывал от жары и имел неосторожность высказать это вслух. Оказалось, сами таллинцы не меньше меня изнывали, но правила хорошего тона не позволяли им затрагивать эту деликатную тему. Поскольку норма уже была нарушена, они вдруг пустились рассуждать, куда бы хорошо поехать отдохнуть. И этот конкурс на тему о том, кто лучше знает свой край, захлестнул буквально всех моих знакомых.