Наконец Зикри перешел к самой любимой своей мелодии — «Гульзар»:
Даже луна, казалось, очарованная игрой Зикри, весь свой свет направила на джиду, из-под которой лилась песня. Да и не только луна… Похоже, не в шутку говорит народ, что мастер музыкант своей игрой может заставить соловья сесть на дутар: соловей, певший недавно в сторонке, постепенно прыгая с ветки на ветку, приблизился к джиде и начал вторить дутару звучными трелями. Под его трели Зикри на высокой ноте завершил мелодию.
— Пусть руки твои никогда не знают беды! — поблагодарил его кто-то из подошедших.
— Вот это музыка… А то бывают музыканты, которых поощришь монетой, а потом не остановишь и десятью, — пошутил кто-то.
Раздался смех, соловей вспорхнул с джиды.
— Эй, Зикри! — крикнул задетый шуткой один из тех, кто считал только себя настоящим музыкантом. — Смотри сам не взлети в небеса от восхвалений! Ты даже не пригласил нас, сырая тыквянка!
— Что ты там болтаешь, пайняк![22] — вскочил с места Рози. — Кто тебя не знает? Ты ведь из тех музыкантов, чьи газели под силу слушать одним курам!
Все засмеялись. «Пайняк» решил не оставаться в долгу:
— Вытри губы сначала, а потом говори, блюдолиз Юнуса-байваччи!
— А ты, бестолковый пайняк, чем играть на дутаре, выводил бы цыплят да продавал на базаре!
— Хватит, Рози-ака, хватит, — начал успокаивать Заман.
— А ты сиди помалкивай! Тебе, чужаку, чего тут делать? — набросился на него Пайняк.
— Точно! — выступил вперед толстяк, чьи надутые щеки напоминали пузырь. — Эти чужаки из России уже ходу не дают нам, местным…
— А ну заткнись! — раздалось из толпы.
— Почему это я должен молчать? — вышел в центр круга Пузырь. — Мы, местные, тут хозяева, и, когда мы сидим, они должны стоять…
— Это ты хозяин, что ли? — стремительно вскочил с места Зикри. — Да где твоя земля? Над чем ты хозяин? Ты живешь тем, что лижешь пятки чужеземцам, подонок! Место, где ты хозяин, — разве что помойная яма!
— Ты-то чего горячишься? Ты же местный! — заикал Пузырь. Он не ожидал такого отпора.
А Зикри никак не мог успокоиться:
— Перед чужеземцами стелешься побитым псом, а своего же брата обижаешь и оскорбляешь?.. Будь ты проклят!..
— Правильно, Зикри! — поддержал Рози. С ним согласились многие.
— Да я что? Я хотел, чтобы эти друзья-чужаки знали свое место, — промямлил Пузырь. — Если они захватывают все, как же спокойно смотреть-то?
Зикри расхохотался.
— Захватывают, говоришь? Да что у тебя отбирать, кроме места сторожа в бане да должности сборщика мусора?..
От радостной сердечности, волнения, охвативших всех во время игры Зикри, не осталось и следа. Стояла угрюмая, тягостная тишина. Джигиты стали расходиться.
— Не обижайся, Заман, эти подонки не постесняются и родной матери всадить нож, — пробормотал после продолжительной паузы Зикри.
— Я не обижаюсь — он унизил себя, а не меня…
— Будь моя воля, в первую очередь проучил бы таких подлецов! — Рози наполнил рюмки.
Словно желая выместить зло на водке, они выпили по нескольку рюмок подряд.
— Хорошо, что Заман сдержался, иначе пролилась бы кровь. Я уже взялся за рукоятку ножа, — сказал Рози, доставая поджаренную рыбу. — Пусть все неприятное исчезнет вместе с этой рыбой, ешьте, братья!
— Этот Пузырь всегда лезет на рожон!
— Ладно, Касым! Довольно о нем! — махнул рукой Заман.
Зикри взял в руки дутар. Но его пальцы одеревенели, словно впервые сжимая гриф дутара, а голос звучал глуховато, с хрипотцой. Тягостный осадок от происшедшего омрачил все — и беседу, и музыку. Луна скрылась, землю залила темнота. С реки слышались грустные, размеренные удары волн о берег…
— Что делать с листовками? — спросил немного погодя Касым.
— Пусть все уснут.
…Утром листовки появились всюду — прикрепленные к кустам и деревьям на берегу реки, разбросанные внутри палаток и около потухших костров. Слова, зовущие к восстанию против гоминьдановцев, произвели впечатление, весь день люди только и говорили об этом…