Потом приехал Владимир Афанасьевич Корчак с Ксенией Дементьевной — со своей боевитой женой, бригадиром малой комплексной бригады. Я так почему-то обрадовалась Корчаку, что чуть не расцеловала его. Еще так недавно мы виделись в Москве, на квартире Брачко-Яворских. И вот теперь встретились на Ыйдыге — на краю Земли!
Владимир Афанасьевич был хорошо выбрит, в черном костюме и достаточно современном галстуке. Он поспешил познакомить нас с супругой. Ксения Дементьевна мне тоже очень понравилась: веселая, приветливая, громогласная. Она была толстая, крепкая, как говорят, «сбитая». Живые синие глаза и яркий румянец на полных обветренных щеках и такие яркие, румяные губы! На ней было неплохо сшитое платье из тафты.
Супругам, как запоздавшим, поспешили преподнести по рюмке водки и пододвинули закуску. Они не чинились. Выпили, закусили и снова выпили за здоровье всех присутствующих.
Всех их интересовали московские новости. «Что слышно нового в столице?» Газеты они читали, радио слушали, попробуй расскажи им что нового. Сначала все слегка стеснялись профессора (мировая слава!), но потом освоились, и жена одного лесника даже спросила Михаила Герасимовича: «Правда ли говорят, что будто работникам лесничества увеличат зарплату?»
Добрейший профессор поперхнулся копченым омулем, который он с аппетитом уписывал за обе щеки. Подумав, он решительно сказал, что должны прибавить!
Франсуаза Гастоновна рассказала несколько цирковых анекдотов, все очень смеялись. Мы узнали, что Андрея Филипповича с двух лет учили этому трудному искусству, а с десяти он уже выступал на арене. В цирке он работал до окончания средней школы, а затем ушел в лесной институт.
— Он никогда не любил цирк! Але! Не могу понять — почему? — огорченно заключила Франсуаза Гастоновна.
Андрей Филиппович рассказал со смехом, что его авторитет в лесхозе держится на том, что он в одну минуту залезет на любое дерево, перемахнет с дерева на дерево, словно Тарзан. Как такого директора не слушаться!
— Андрэ в клубе лесорубов выступал, на вечере самодеятельности, так всех в восторг привел,— сообщила Франсуаза Гастоновна.— Андрэ, может, ты покажешь сейчас тот номер? Ах, какой номер! На шкаф ставится табуретка одной ножкой... Пли!
Но Андрэ почему-то уклонился, явно сконфузившись.
После ужина, когда все начали петь «Подмосковные вечера», Франсуаза Гастоновна подсела ко мне и рассказала, как она рожала Андрэ и какие это были трудные роды — целых три дня мучилась:
— Але! Единственный сын... И не любит цирка — как странно!
Она была родом из Эг-Морта, когда-то цветущего города на побережье Средиземного моря. Франсуаза Гастоновна во время гастролей в Москве влюбилась в советского акробата, вышла за него замуж и осталась навсегда в СССР.
— Не тоскуете о родине? — спросила я сочувственно. Она покачала седой головой.
— Я там была в детстве раза два... Родители разъезжали с цирком по всей Европе. Даже в Австралии работали несколько лет. Я выросла космополиткой. Только когда я приняла советское подданство, я поняла, что мои путешествия окончены: я обрела родину! О да! Пли.— Подумав, она добавила: — Я не представляла, что мне еще предстоит путешествие в Заполярье. Русская тайга! Край земли! О, ля-ля! Гоп!
4. МЕРТВАЯ ВОДА
На другой день я пошла в Кедровое: надо было передать матери Василия конфеты.
Кузя, быстро освоившийся на новом месте, предложил меня проводить, но я отказалась. До Кедрового километров шесть тайгой, но дорога одна, так что не собьешься. Село оказалось богатое, с добротными бревенчатыми домами, солидными заборами, похожими на древнерусские крепости, и не менее солидными цепными псами, которые лаяли басом.
От Марии Кирилловны я знала, что село Кедровое основано в 1929 году, когда пригнали сюда, в дикую непроходимую тайгу, раскулаченных. Прежде тут были вышки, похожие на марсианские треножники (по Уэллсу) с часовыми, «проходные» и тому подобное. Потом Кедровое стало обыкновенным сибирским селом, а когда выросли и другие села — районным центром. Раскулаченным разрешили выезд — сначала детям и внукам, а затем и бывшим кулакам. Кое-кто выехал, но большинство уже прижилось в тайге и ни за что не хотело оставить эти места, столь богатые рыбой, зверем, ягодой, грибами и орехами!
Небольшие поля, отвоеванные у леса, давали щедрые урожаи. Колхоз занимался и сбором кедровых орехов, что приносило большой доход.
Колхозники попадались мне по пути веселые, неплохо одетые, особенно молодежь. Почти все с интересом осматривали меня с ног до головы, еще останавливались и долго глядели вслед.
Дом Чугуновых оказался на отшибе. Лес подступал к самому забору. Калитка, вырезанная в высоком, без единой щели заборе, была наглухо заперта.
Я вошла в палисадник, где росли кусты колючего шиповника, который как раз цвел, и цветы мальвы, и постучала в окно, еле дотянувшись до него. Чьи-то глаза мельком глянули на меня сквозь занавеску. Минуты через две загремел засов.
В проеме распахнувшейся калитки стоял высокий жилистый парень в линючей рубахе навыпуск, холщовых штанах и босой. Темные серые глаза, жутко обведенные черными ресницами, пронзительно и недоверчиво глянули на меня. Знакомый взгляд, знакомое хищное лицо — до чего же братья были похожи друг на друга! Будто Василий, только на несколько лет моложе, снова встретил меня здесь на Ыйдыге — своей родине. Харитон настороженно смотрел на меня и молчал. Я пояснила, зачем пришла.
— Проходите! — коротко бросил он. Я перешагнула порог. Парень снова запер калитку и загородил меня от подбежавшего пса. Цепь, на которую приковали несчастную собаку, была достаточно длинной, и я опрометью пробежала в дом. Просторные сени разделяли его на две половины — «черную» и «белую».
— Проходите в горницу! — сказал Харитон и даже открыл передо мной дверь.
«Горница» оказалась просторной чистой комнатой, оклеенной бумажными обоями. В переднем углу большой иконостас. Кажется, это называется киот. Перед иконой божьей матери с младенцем теплилась лампадка.
Интересно соседствовали в этой горнице вещи Виринеи Егоровны и Харитона. Старинная стеклянная горка с посудой — и аккумуляторный приемник. Огромный, до блеска вычищенный самовар на столе — и фотоаппарат «Киев», старое, потускневшее зеркало в раме с завитушками — и тарелка с портретом Гагарина на столе. До чего странно, не к месту выглядел здесь Гагарин! Остальные вещи, хотя и было сразу видно чьи, как-то мирились, сосуществовали. И так тяжело пахло чем-то едким — нафталином, что ли?
— Мамаша, к вам пришли! — негромко позвал Харитон. Он стоял посреди горницы и внимательно рассматривал меня. Легкая ухмылка тронула его жесткие губы. Парень был красивый, кудрявый, но диковатый.
Кто-то проворчал за дверью, и в горницу вошла высокая, хмурая старуха с густыми черными бровями, в темном платье, повязанная по-монашески черным платком. У нее было неподвижное темное лицо, словно его вырубили из дерева; полное отсутствие мимики — и на этом мертвом лице неожиданно яркие, лучистые, серые глаза, полные тоски, злобы, неудовлетворенности. Да, глаза были живы е!.. Мороз у меня по коже пошел.
— Из Москвы, поди? — сдержанно спросила она поклонившись. Я передала ей сверток.
— Третьего дни письмецо получили от Василия, сказывал, что вы зайдете. Ну, что ж... Харитонушка, поставил бы ты самовар... поясницу разломило... должно, к непогоде. А вы садитесь, в ногах правды нет. Вас Таисией зовут?
Я села на стул. Интересно, что писал им Василий?
За чаем Виринея Егоровна расспрашивала, как живет Василий, где сейчас дети. Пожевала бледными губами, узнав, что у дедушки и бабушки. Что-то вроде ревнивого чувства тенью прошло по ее худому, с впалыми щеками лицу.