Я возвращаюсь обратно. Старика можно разыскать только по торчащему из куста удилищу. У ног его бьются хариусы.
Я смотрю на их предсмертную дрожь и философски говорю Старику:
— Вот так гибнут и люди, кидаясь на яркую подделку вроде твоих мушек. — В ответ слышится лишь легкое рычание. Мне приходится чуть не за ворот уводить зарвавшегося истребителя рыбьего царства. Сегодня на уху хватит, а завтра будет еще.
Кажется, мы совсем уже излечились от серебряной лихорадки. Во всяком случае, о Пилахуэрти Нейке мы говорим реже, чем месяц назад.
Еще день, и этот этап плаванья подходит к концу. Чаун становится все уже, все мельче, и быстрее становятся протоки. Шестисильный «малыш» ревет на перекатах с надсадным воем, иногда по нескольку минут мы стоим на полном ходу напротив одного и того же куста. Почти постоянно приходится пускать в ход шесты. С непривычки эта работа на неустойчивой лодке выматывает мгновенно. Мозольные волдыри не сходят с рук. Мы уже пару раз били винт о камни. Запасного винта у нас нет.
— Завтра последний переход, — объявляю я вечером Старику. — Иначе мы сожжем весь бензин и попортим винт. Не на чем будет возвращаться.
Старик не спорит. Плаванье с черепашьей скоростью ему тоже надоело. После ужина мы склоняемся над картой. Мы уже дошли до холмов Чаанай. До предгорий остается не очень много. До Эльгытгына около ста тридцати километров.
Назавтра мы решаем устроить дневку и сходить на Чаанайские холмы. Это наша предпоследняя комфортабельная ночь. Мы лежим в палатке, укрытые кучами всякой меховой одежды. Ветер ласково похлопывает палаточным брезентом, где-то совсем рядом надрываются в вечернем концерте гагары. Удивительным разнообразием голоса наградил бог эту птицу. Гагара может смеяться театральным наигранным смехом, может издать вопль насмерть раненного человека, может каркать зловещее самого что ни на есть былинного ворона. В какой-то старой книге я читал о полярных путешественниках, сведенных с ума воплями гагары. Во всяком случае, услышав впервые ее крик, я порядком перетрусил. Это было четыре года назад на побережье залива Креста.
На другой день мы с трудом продираемся сквозь кусты к подножью холмов, разбрызгиваем сапогами мелкие протоки.
— Экваториальная Африка, — сердито бормочет Старик, оглядывая порванные штаны.
Черный сланцевый щебень устилает вершину холмов. Ягель, лишайники, редкая бессильная травка. Отсюда видно почти всю долину. Тусклое речное олово отблескивает среди темной зелени кустарника. Жестяные пятна озер, и снова темная полоса другой параллельной реки. «Чаунская долина.» Ее пересекал капитан Биллингс. Потом был геодезист Калинников. Нашим же маршрутом за два десятилетия до нас проходил Сергей Владимирович Обручев, несколько лет назад здесь работала рекогносцировочная геологическая партия. Вот и все, путешественник. Но земля эта полна следов людей.
Уже по дороге сюда мы встретили несколько могил оленеводов. Куча истлевших оленьих рогов, обломки нарты да выложенное камнями место, где лежал труп, — вот все, что осталось от бывшего пастуха. Такие захоронения попадаются на каждом шагу на этой древней земле.
На вершинах положено философствовать, точно так же как положено спать на вагонной полке и размышлять о бренности бытия на горных дорогах Памира.
Я люблю читать и люблю вспоминать книги старых арктических путешественников. Этим людям посчастливилось в одном — они жили в эпоху, когда путешествия и географические открытия были профессией. В наше время большинство поклонников доброй классической романтики вынуждены прозябать в жалком любительстве. Но зерно тяги к странствиям, заложенное в душу человечества книгами профессионалов, неистребимо. Вдоль великолепных шоссе Франции и Германии, по поселкам Чехословакии и по Подмосковью тянутся смешные люди с рюкзаками и палками. Они Пржевальские, Стенли, Черские и Беринги одновременно. Я вспоминаю капитана Биллингса.
Он пересек Чаун 23 января 1791 года. Может быть, именно здесь в его дневник были внесены строчки о Чукотке:
«Поверхность ее везде шероховата и покрыта каменьями, а из сих камней есть такие, что всякую меру превосходят, и везде видны озера большие и малые, в которых скопляется вода от таянья снегов… Мы имели перед глазами такие виды, которые в мысль нашу вперяли восторг и заставляли нас на те предметы взирать с глубочайшим благоговением…»
Интересно читать размышления о том, каким образом могли в этой бесплодной стране жить огромные мамонты, кости которых изумляли первых путешественников. Предлагаются два варианта: либо эти кости были занесены сюда всемирным потопом, либо сами мамонты «жесточайшего естества были».
У палатки нас ждет человек. Крохотная одноместная резиновая лодочка приткнулась рядом с нашей «Чукчанкой». Парень молод, худощав. Среди чукчей редко встречаются сухие узкие лица. Может быть, эскимос?
— Отец эскимос.
— Куда?
— Из стада за продуктами.
— Не с Элыытгына?
— Нет, мы на Эльхкаквуне.
Редкие фразы падают как камни в стоячую воду. Слова дороги. Хорошо помолчать с понимающим тишину человеком.
Старик исчезает в кустах, чтобы подстрелить на обед зайца, а я без особого желания начинаю расспросы.
Нет, про серебряную гору ничего не слыхал. Возможно, знают старики. Но слышал другую интересную вещь. В верховьях Анюя, на одном из притоков, есть большой красный камень. Старики говорят, что еще совсем недавно со всей Чукотки приезжали люди молиться к этому камню, приносить жертвы. Около камня очень много всяких предметов: старых бубнов, посуды, одежды, винчестеров, чайников, нарт. Каждый молился как мог. Сам Николай не видал этого, камня, да и никто из молодых ребят им особенно не интересуется, но камень есть.
Еще одна загадка. Я вспоминаю о необходимости научного подхода. Кое-какие основания есть. Этнографы пишут, что все тундровики, попадая в непривычную для них обстановку, старательно приносили обильные жертвы лесным духам. Тот же капитан Биллингс рассказывает об одном из таких обрядов. Может быть, этому камню повезло и он попался как раз на пути оленеводов из тундры в лес? Или на знаменитой ярмарке в Островном?
Часа через три потомок эскимосов уплывает на своем, похожем на веселую лягушку судне, а мы вытаскиваем «Чукчанку» на берег.
Готовим рюкзаки на завтра. Палатку мы оставляем. Берем продуктов дней на десять, немного сухого спирта, патроны, теплую одежду. Погода начинает портиться. Холодный северный ветер дует с низовьев. В той стороне темно и мрачно, как в заброшенном сарае.
Ночью идет дождь вперемешку со снегом. В конце июля такое бывает нередко. Я вспоминаю слова одного небритого любителя афоризмов: «Погода на Чукотке что лотерейный выигрыш. Номер совпал — серия не та, серия есть — номер не вышел».
Мокрые кусты безнадежно машут ветками, между ними бледные полоски снега. Серая вода смотрит угрюмым затравленным волком. К воде не хочется подходить. Чаунская долина летом старательно маскируется под безобидные европейские пейзажи, под джунгли, под пампасы: под что угодно — было бы воображение. Но вот немного дождя, немного снега, и, как после ловкой смены декораций, на сцену выступает Север.
Мы уходим, согнувшись под рюкзаками. «Чукчанка» сиротливо темнеет в кустах. Среди неуютных галечниковых кос и мокрых кустов она кажется нам сверкающей гостиной со стильными рижскими «мебелями», кухней со всякими никелированными штучками и ласковым мамкиным диваном одновременно.
— Трогай, — Старик выпячивает квадратную челюсть.
— Нам бы пару ешачков, — говорю я.
— Ешачки здесь ноги поломают, — ворчит в ответ Старик. — Вездеходик бы, — добавляет он.
Его перебивает треск кустов. Кто-то огромный рывками спасается от нас. Медведь? Старик скидывает рюкзак, хватает винтовку. Шум в кустах стихает, и мы слышим только клацанье копыт по невидимому нам сухому руслу. Олень!