Стешка рассеянно черпанула вместо окрошки соль, ойкнула, насмешила всё застолье. Васька заржал, получив от матери ложкой по лбу. Но и сама Фетинья не удержалась и фыркнула. Даже строгая, старого толка Ефросинья прикрыла ладонью редкозубую усмешку.
- Мамк, ты эдак все ложки поувечишь, – сказал Васька. – Лоб-то у меня железный, отласовский!
Григорий помалкивал, тоже что-то таил, и недомолвки каждого из этих людей делали их странно схожими. Все они напоминали детей, играющих в секреты. Но у Ефросиньи с Григорием один из секретов был общим.
– Гриня, – сказала однажды Ефросинья, – хошь, сведу тебя со святым человеком?
– Сведи, – осторожно оглядываясь – не слышит ли кто из близких, – кивнул Григорий. Давно жаждавший подвига во славу Христову, родился он не воином, не служилым человеком. И хоть грамотен был, определён счётчиком в приказную избу, но грубость тамошних нравов, беззастенчивый мат, ложь приказных, низкопоклонство, лесть и угодничество его корёжили. К тому же и сотник, ведавший ясашным столом, Гарусов, на дух его не выносил. Всё, что ни случалось, валил на Григория, и воевода, как правило, тяжко страдая с похмелья или после падучей, не разбирал ни правых, ни виноватых и кулаков не щадил. Григорий приходил со службы приниженный и жалкий, недобрым словом поминая братьев, определивших его сюда. Он уже не раз помышлял удрать куда-нибудь в леса, где, по слухам, скрывался старообрядческий скит, жаловался на участь свою Ефросинье. Старуха молча вздыхала, повторяя прискучившую фразу: «Бог терпел и нам велел». И вот, наконец, обмолвилась, что в остроге объявился святой человек, железоносец, который будто бы и основал тот самый скит.
Святой человек оказался матёрым жилистым мужиком с дико горящим зелёным взором, с мощным и гулким голосом. Грудь и спина у него горбатились. Под крапивной сутаной гремели железные плиты пуда по два, на волосяном поясе болтался огромный крюк.
– Стой! – велел он Григорию, прицепив конец распущенного пояса к петле в потолке, приглядел место. – А я сяду. Не помню, когда и сидел. В пути был... Из Киренской пустыни бежал... Мучили там шибко.
– Благослови, батюшко! – бухнулась ему в ноги Ефросинья.
Старец грозно взглянул на неё, свёл брови к тонкому переносью. Брови вдруг вскинулись удивлённо, в глазах сверкнуло воспоминание.
– Мужняя ли ты? Сказывай! – сурово взглянул на неё старец. Гремнули тяжкие, давящие к лавке плиты, заскрежетал крюк о кольцо. Глаза смежились: видно, святого человека клонило ко сну.
- Была мужней... Да мужа мово, как и тебя, в пустыни мучили... По слухам, за кордон бежал... А может, помер, царство ему небесное.
– Грешишь? – оживая, пытал старец.
- Грешна, отец. Посты мало блюла... от постной пишши воротит... кровь горлом идёт...
- То не кровь, то грех твой изливается кровью. Сыр, масло, мясо даже в годовые праздники не вкушаю... А вот хожу, бог терпит. Вериги ношу в четыре пуда. В монастырях, из коих бегаю, блуд, ересь, мясоеды кукишем крестятся...
Ефросинья истово заколотила лбом подле огромных его босых ступней, на которых крючились страшные чёрные ногти.
«Совсем одичал человек!» – с осуждением прикусил губы Григорий.
- На-ко вот, постегай сего отрока! – старец развязал суму дорожную, достал свитую из жил плеть. – Грешно думает обо мне... После он тебя постегает. Шибче, шибче! – прикрикивал он, когда Ефросинья робко коснулась Григорьевой спины. Дрогнув от окрика его, старуха огрела Григория изо всей мочи, но и этого старцу казалось мало.
– Вот как надобно, – отняв плеть, ударил с потягом, с первого же удара разорвав вместе с рубахой кожу до крови. – Стой и не гнись! Боль и страдания – юдоль наша... перед страшным судом. Грядёт он, грядёт! Жгите, дети мои! И глядите, как я себя жгу! Тоже щадил себя поначалу... Теперь же сама плоть истязания просит.
- Меня и отец единого разу не бивал, – начал было Григорий, но старец так яростно зыркнул на него просветлевшими глазищами, со свистом, точно веником в бане парился, огрел себя слева и справа, тупо, отрешённо заулыбался. Верно, боль и впрямь была его обычным состоянием.
– Вот как надобно, а можно сильней, – повторил, сунув плеть в сумку. – Никониане, собаки, бьют люто... Везде били... за приверженность мою к вере истинной. Всяк чернец по суду никонианскому лупил меня трижды палкой... Спина-то глянь... – Задрав залубеневшую от крови и пота одежду, Григорий отпрянул. Под ржавой плитой – клок лиловой кожи от постоянного ношения вериг, от пятна и до поясницы – сплошная короста – следы палочного боя.