— Могу пойти, мне все равно. — Фима пожала плечами. — А Локтю отпустишь?
Мать сморщила лоб, поглядела на нее, потом перебросила усталый взгляд на сына:
— У тебя что, дружков, окромя него, нету?
— Не хочешь — не отпускай, пойду одна.
— Ну пусть идет, только смотри у меня… Чтоб… Сама понимаешь…
Наверно, мать боялась слишком сильного влияния ее на своего меньшого.
Они умылись, переоделись и вышли.
Три дня не хотела Фима видеть Аверю. Может, поэтому и возилась с такой старательностью с илом. А теперь ничего, теперь она не возражала бы, если бы он встретился. Ну, поздоровались бы, может, перекинулись бы словом-другим…
Пройдя последний ерик, вышли к закрытой Рождественской церкви. Локтя чуть отстал и быстренько перекрестился двумя пальцами, по-старообрядчески.
Фима сделала вид, что не заметила. Церковь белела прочным камнем, огромная, массивная. Купола ее улетали вверх, свежевыкрашенные серебристой краской, и по ним соскальзывали лучи послеобеденного солнца. Церковь была ограждена новенькой металлической оградой, над калиткой высился ажурный крест.
И закрытая, церковь излучала тяжелую прохладу и мощь и совсем не собиралась сдаваться.
Увидев новый купол ее, Фима вспомнила прошлогоднюю историю и сказала брату:
— Отремонтировали… Помнишь, как горел купол? Молния угодила в крест.
— Помню.
— Совсем обнаглела молния — Илья-пророк послал в святой крест. Бога не побоялся.
Локтя молчал.
— Дрянь, видно, дела на небе, если по своему же кресту бьют, на котором был распят ихний Христос. Но ты, Локоток, не огорчайся: поставили к кресту громоотвод и весь электрический заряд теперь будет уходить в землю.
— А чего мне бояться?
— А вдруг сожжет? Куда тогда будешь ходить молиться с мамой?
Локтя ничего не отвечал.
— Тогда в другую церковь пойдешь, у нас ведь их две… Тебе повезло.
Локтя обиженно надул губы:
— Я хожу с мамой просто так — водит, ну и хожу. Я маленький и должен слушаться.
— А как же. Особенно если страшно ремня.
В это время они увидели Маряну. Она летела по тротуару; платье било по коленям и вилось сзади, как волна за пограничным катером.
— A-а, Фим, привет! — Она с ходу остановилась. — Эх и Аверька! Маху дал, а?
Фима посерьезнела: может, хочет разыграть?
— А зачем тот снимал, что не положено? Правильно задержал.
— Ты куда сейчас? — спросила Маряна.
— С братишкой хочу погулять. Три дня месила тесто для новой хибары.
— А… — Маряна о чем-то задумалась. Потом вдруг спросила ее: — Была в кино?
— Некогда. И деньгами батя не сорит.
— Слушай, вчера привезли новую картину. Сходи. Обязательно.
— Что за кино?
— Понравится. Очень даже. В твоем духе. Ну, я побегу. Ведь с работы отпустили: надо Машку посетить, прихворнула что-то. Да еще в магазин забежать — купить что-нибудь ей. А тебе вот, — Маряна протянула Фиме блестящую монету, — полтинник.
— Да что ты, Маряша! Не нужно мне. Что я, сама не…
— Бери, и точка… Всего!
И не успела Фима придумать, как лучше возвратить деньги, Марянино красноватое платье уже летело далеко впереди.
— И на меня хватит? — спросил Локтя.
— Если сядешь на первый ряд — хватит. Будем сидеть порознь, хорошо?
— Спрашиваешь еще…
Они подошли к порту: к причальной стенке, укрепленной бревнами, к кучам досок, к громадной пристани и плавучему крану с длиннющей шеей.
Фима любила приходить сюда, по сходням взбегать на пристань, куда ежедневно пристают несколько речных трамваев из города Измаила, до отказа набитых рыбаками и бабками с корзинами, испачканными клубникой (торговали в районном городе, где цены выше), служащими и просто любопытным людом… Три раза в день подлетала к пристани «Ракета» на подводных крыльях и тоже высаживала людей.
Когда-нибудь, наверно, не будет тихоходных судов, все будут летать, как «Ракета»: в эпоху космических полетов нельзя по-черепашьи ползать по морям-океанам. Фима обязательно станет к пульту управления одного из таких вот судов, и они в три часа долетят до Каира, а в полдня — до Нью-Йорка.
На рейде покачивались на якорях три самоходные баржи: их перегоняли из Чехословакии в наши порты. С барж доносилась музыка.
Они были новенькие, блестящие, белоснежные, и старое слово «баржа» — что-то закопченное, черное, неуклюжее — никак не подходило к ним. Это были корабли с двигателем, рубкой и каютами для команды, но три четверти выдвинутого вперед корпуса предназначалось для грузов.