Беглецы уже успели миновать полосу света, и ни один из них не упал под выстрелами. Все счастливо скрылись в темноте, за склоном насыпи.
Лицо полковника побагровело, синие жилы пульсировали у него на лбу. Усы прыгали, изо рта летела пена — одна пена, без речи, без слов. Он размахивал руками, он топал ногами, — но нужный приказ так и не мог вырваться из его сдавленного спазмой ярости горла.
Впрочем, офицеры поняли его и так. Громкая команда пробежала вдоль цепи. Винтовки зазвенели, затворы застучали, затарахтели цинки с пулеметными лентами.
Но еще до того, как Шумейко с коммольцами, миновав освещенное полотно, скрылся в темноте, настороженную тишину туманного предутреннего часа пронзил резкий шипящий свист. Стремительной дугой взметнулась в пасмурное серое небо ракета и мутно засияла высоко над территорией железной дороги спокойным зеленым огнем.
В ту же минуту все вокруг зарокотало, загремело, завыло. Сотни винтовок затрещали на насыпи со стороны города. Повстанцы-крестьяне, залегшие под покровом ночи по ту сторону насыпи, цепью ударили по киево-одесской стороне воинской рампы. Внезапно застрекотал пулемет на крыше водонапорной башни депо — он взял под обстрел одесско-волочисскую сторону. Взрывы гранат донес ветер от вагонных мастерских — рабочие дружины самообороны бросились на немецкую цепь, чтоб прорвать ее и взять под обстрел киево-волочисскую сторону.
Воинская рампа со всех трех сторон отвечала десятками пулеметов кольтов. Немцы приняли бой.
Сербин с Шуркой находились в это время в первом бараке — уже несколько дней, как они с Макаром и Золотарем перешли сюда из бараков у вокзала. Сейчас они совершали утренний обход больных. Предрассветная пора — критический момент для тифозного. Именно в эти часы с вершин сорокаградусной горячки человек стремительно падает в страшный холод почти небытия, тридцать пятый и тридцать четвертый градус температуры. Люди захлебываются в холодных струях пота, теряют сознание. Именно в эти предутренние часы гибнут тифозные. Сербин с Шуркой уже вынесли двоих. Немцы установили карантин вокруг тифозных бараков, и мертвых приходилось класть здесь же, у порога. И тут вдруг со всех сторон вспыхнула частая и громкая стрельба.
Сербин и Шурка бросились в барак. Холодный ужас охватил их. Бараки оказались в зоне обстрела со всех трех сторон. Линия пробоин прошла под потолком, но тут же резко упала вниз — почти на уровне помостов-нар. Плач, крики и стоны неслись отовсюду, больные покрепче вскакивали и бежали прочь, слабые скатывались на пол. Лишь находившиеся в беспамятстве оставались на своих местах, и не одного из них уже настигла пуля.
Сербин и Шурка кинулись к нарам. Они хватали больных за ноги, стаскивали в проход и запихивали в тесное пространство под настилом. Затем поспешили в соседний барак. Там Макар дежурил один. Интенсивная пулеметная стрельба шла несколько минут, прерывалась на некоторое время, затем вспыхивала с новой силой.
Покончив со вторым бараком, они уже втроем с Макаром что было мочи помчались к третьему, стоявшему в отдалении, ближе к перрону. Там дежурил Золотарь. Пули градом летели не выше метра от земли, и бежать приходилось согнувшись в три погибели. Уже совсем рассвело, и солнце пыталось прорвать облачную пелену. Но туман плыл низко и прижимал к земле седые, грозящие дождем сумерки.
Немцы заняли чрезвычайно удобные позиции. Их прикрывал мощный бруствер. Кроме того, у них было много пулеметов. Вдоль перрона против тифозных бараков — на пространстве метров в пятнадцать — они выставили шесть штук. Позиции повстанцев с этой стороны оказались куда менее выгодными. Они залегли вдоль насыпи, по склону. Отдельные стрелки укрылись за колесами товарных вагонов, стоявших на крайней колее. И пулеметов повстанцы здесь не имели.
Дверь третьего барака стояла настежь, и поперек порога лежал человек.
— Золотарь! — вскрикнула Шурка.
Это был Золотарь. Тоненькая струйка крови стекала со лба по щеке. Пуля задела висок и длинной ленточкой срезала кожу. Шурка вытащила платочек и прижала к лицу Золотаря. Но Золотарь мотнул головой налево и застонал. По левому плечу его шинели быстро расползалось рыжее пятно. Сербин разорвал рукав шинели и гимнастерку. Мясо на плече было разворочено, из широкой раны торчала матовая кость сустава. Золотарь бросил взгляд на рану и отвернулся.
— Эх! — простонал он, — пропало плечо.
Но могло пропасть не только плечо. В бараках для тифозных нечем было перевязывать раны. Макар быстро сбросил шинель, тужурку и стал рвать на себе сорочку. Сербин и Шурка склонились над раненым. Ни разу в жизни ни Макар, ни Сербин, ни Шурка не перевязывали кровоточащих ран.
Но теперь стреляли только немцы. Повстанцы замолкли: они увидели, что пули летят туда, где трепетал под порывами ветра белый флаг с красным крестом. Они не могли расстреливать больных в бараках…
Немцы имели вдоволь оружия, немцев защищал бруствер, и они прикрывались еще сотнями обессиленных тяжелой тифозной горячкой тел; из-за этих тел, как из-за живого бруствера, они открыли ураганный огонь по молчавшему противнику.
Тогда повстанцы поднялись на насыпь и закричали «ура». С винтовками, обрезами и вилами в руках они стремительно кинулись вперед. Метров в полтораста шириной лежала здесь железнодорожная насыпь, и эти полтораста метров надо было пробежать прямо под огнем.
«Ура!» — волнами покатилось вперед, и волны, как в шторм, обрушивались одна за другой.
Треск десятка пулеметов встретил атаку и поглотил крик.
Немецкие пулеметчики лежали за склоном бруствера — по три-четыре солдата на пулемет, — и петли стреляных лент да горы пустых цинков громоздились рядом. Пулеметчики сдвинулись еще ниже за перрон, замерли, и только носки их сапог напряженно грызли асфальт.
«Ура!» — прорывалось на миг сквозь пулеметный треск; несколько повстанцев осталось на рельсах и шпалах.
Цепь волной подкатила к перрону, и тут повстанцы выполнили блестящий маневр. Они добежали до перрона вплотную, под самые дула пулеметов, и вдруг исчезли, все как один. Полотно опустело, повстанцев не стало.
Перрон поднимался над путями больше чем на метр, немцы лежали по эту сторону на склоне. Повстанцы, подбежав, присели под перроном по ту его сторону.
Неправдоподобная тишина вдруг воцарилась кругом. Повстанцы уже не кричали «ура», умолк и треск немецких пулеметов. Между пулеметными дулами и цепью повстанцев расстояние теперь не превышало трех метров — вон торчит из-под перрона штык, вот покачиваются блестящие вилы. Противник лежал — только руку протяни: и достанешь штыком, и прикладом ударишь. Но его уже не было, и стрелять было не в кого. Удивительная воцарилась здесь тишина, и вдруг стало слышно, что бой кипит везде вокруг — пулеметы рокотали где-то у вагонных мастерских, на башне депо, на вокзале, на улицах и в предместьях. Винтовки били пачками, залпами и россыпью. Воевал, казалось, весь мир. Битва шла за каждую пядь железнодорожной территории и города…
Тогда из-под перрона крутой параболой вдруг взметнулась вверх и упала граната. Воздух содрогнулся от взрыва, и один пулемет перевернулся кверху треногой. Вторая граната взлетела сразу же за первой. Затем третья и четвертая. Гранаты из-под перрона посыпались дождем.
И вслед за взрывами гранат цепь поднялась снова. Повстанцы стремительно выскакивали на перрон и бросались к пулеметам. Один-два пулемета застрочили было, но после нескольких выстрелов умолкли навек — повстанческие вилы и приклады покончили с пулеметчиками. Немецкая цепь подалась, немцы бросились наутек, врассыпную, кто куда. Они бросали оружие, простирались ниц, падали на колени и поднимали руки вверх. Повстанческая цепь вихрем перекатилась через них — к центру рампы.