— Может, на твоих харчах?
— Может…
Федор бросился на него, но Юрка отскочил, показал язык и, хлопая руку об руку, побежал к обогревалке. Федор сплюнул, поглубже натянул ушанку и завязал у подбородка тесемки. И опять сплюнул. Он думал, они хоть благодарны ему за все его заботы, а выходит, они — этот Зимин, Юрка, Андрей и Гришаков — ненавидят его и держат камень за пазухой…
Прежде чем спускаться, Федор проверил веревку: весил он немало. Выдернув ломик, подошел к краю пропасти. Внизу, далеко внизу, так далеко, что и посмотреть страшно, смутно белели торосы, льдины, поставленные на ребро ледоставом, и валялись отколотые взрывом камни. И они, эти торосы и камни, вдруг стали двоиться, троиться в глазах, шевелиться, плыть.
Федор отвернулся, закрыл глаза. Точно так было и в первый раз, когда бригада, прорубившись сквозь тайгу, вышла к берегу и он глянул вниз. Но тогда было еще хуже, а сейчас он немного привык.
Федор встряхнул головой и опять посмотрел. Теперь все было неподвижно и прочно.
Он подобрал веревку и начал осторожно спускаться по скале, ставя ноги на уступы. Прежде чем сделать шаг, Федор, крепко держась за веревку, долго пробовал одной ногой уступ и, только убедившись, что все в порядке, переносил на него и другую ногу. Откуда-то справа доносились удары ломика, там работал Андрей, и это придавало Федору уверенность. Вдоль скалы с бешеной силой свистел ветер, выдувая из расщелин снег, сек лицо ледяной крупкой, мешал дышать. Он старался держаться так, чтобы ветер бил в плечо и спину.
Внутри него все напряглось, в висках, туго стянутых ушанкой, стучала жилка, пальцы ног занемели. «Дурак, какой дурак! — шептал он, стараясь не смотреть вниз. — В два пальца веревка… Сдохнешь ни за хвост собачий, и не вспомнит никто…»
Захотелось курить. Выбрав поудобней уступ и не отпуская веревки, Федор кое-как достал пачку, прижал ее подбородком к груди и вытащил свободной рукой папиросу. Но ветер сломал ее, в зубах остался один мундштук. Федор выплюнул его, выругался и больше не пытался закурить.
Косматая, звериная, вся белая от инея тайга подступала к скалистым берегам Ангары, великой и безмолвной, закованной в толстый торосистый лед. Это безмолвие, тяжелое и холодное, давило его своим величием и дикостью. До чего же она огромна и равнодушна, Сибирь! Как иголка в стоге, теряешься в ней. Хоть всех людей земли пересели сюда, и то пустынной и глухой будет Сибирь… И до чего же одинок и ненужен здесь он, Федор, с этим жалким ломом и веревкой!
Федор глянул на Ангару, и опять в его глазах зашевелились грани вздыбленных торосов. Он плотней прижался к скале, закрыл глаза и переждал минуту. Нет, лучше не думать ни о чем. Мысли к добру не приведут. Вдруг ветер донес до него обрывок песни:
— «Хороша была Танюша…»
Пел Андрей. Ему все трын-трава. Бегает чуть не каждый день к своей Анке, Анке Степановой, инженерше по технике безопасности. Хороша девка — ничего не скажешь. Федор сразу открыл глаза. Больше голова не кружилась. Он полез дальше, помаленьку отпуская веревку и прилаживая ногу то в кривую трещину, то на обледенелый бугор. Наконец он достиг места, где вчера произвели массовый взрыв. Здесь горная порода — диабаз — отчетливо выделялась на темно-бурой скале огромным свежим пятном.
— Андрюха, греться! — донеслось сверху. — Давай мне…
Федор глянул вверх. На фоне белых облаков у края скалы чернела маленькая фигурка Зимина. Руки, ноги и грудь Федора опять стали наливаться тяжелой и горькой злобой: он, он, этот человек, погнал его сюда, а теперь пришел надзирать за ним. Будь он трижды проклят! Всё шуточки да прибауточки, беспечный и легкий — таким он кажется этим дуракам. А погляди в глаза ему — жмот. Недурненько устроился. Получает по седьмому разряду, да еще за бригадирство. Этак ему рубликов сто с лишним за день набегает. В месяц четыре косых… Ничего. Есть с чего шутить и веселиться, бегать и мерзнуть на ветру. А что он, Федор, имеет с этой скалы? Едва ли две тысчонки в месяц отвалят…
На своих руках, затылке, спине чувствовал он взгляд Зимина, насмешливый, шершавый.
К черту все! Он стал решительней спускаться по обледеневшим уступам — и, странное дело, так лезть было легче: скользкие бугры держали подошвы валенок, словно на них были шипы. Вот первый подозрительный камень криво торчит наружу. Федор ударил по нему ногой: камень шевельнулся. Тогда он нашел трещину и стал остервенело бить в нее ломиком. Острые брызги долетали до лица, секли щеки, но Федор продолжал бить. Взгляд Зимина еще жег его руки, и он рубил ломиком и в такт ударам шептал: «Смотри, смотри, жмот, сто с лишним мы не получаем, но тоже кое-что умеем делать…»