И вдруг в этой мешанине и суматохе раздался крик Женьки Канюкова:
— Упряжка!
И тотчас ребята забыли, кто из них пастух, кто олень. Женька показывал рукой на гребень зеленого холма: по нему бежала пятерка серых, впряженных в нарты оленей.
— Плохо бегут, — сказал мальчишка с царапиной на носу. — Или быки устали, или груз большой.
Скоро все увидели на нартах две фигурки. Собаки с лаем бросились навстречу упряжке. Вот упряжка обогнула озерцо, скрылась в лощине, вынырнула, и олени вынесли нарты к самым чумам. Ребята окружили их, замолкли, разглядывая нового человека.
— Чего вытаращились? — сказал пастух дядя Ипат, слезая с нарт. — Товарища вам привез, чтоб не скучали.
— А нам и не скучно, — заявил мальчишка с косой царапиной на носу.
— Заткнись! — Женька замахнулся свернутым в моток тынзеем.
Низкорослый человек, сидевший на нартах с пастухом, сдвинул с головы капюшон малицы, и на ребят глянула краснощекая девчоночья мордашка с любопытными карими глазами. Девчонка поправила на затылке черные косички с бантиками и сказала тоненьким голоском:
— Голова разболелась. Ехали, как по морю.
Женька заинтересовался:
— А ты что, по морю плавала?
— Плавала, — сказала девчонка. — Из Архангельска в Нарьян-Мар на «Юшаре». Как ударит волна, как качнет, как подбросит вверх, а потом вниз, — голова кружится и болит. А здесь вместо волн — кочки.
— Это называется морская болезнь, — заметил Женька. — Я читал. А тебя звать-то как?
— Лена.
— А я Женька, — сказал он и с размаху кинул ей руку, как это делают взрослые, знакомясь.
Мальчишки захохотали, а Женька покраснел и запнулся. И, чтобы приятели не заметили смущения, он засы́пал ее вопросами:
— Ты городская?
— Да, — грустно сказала Лена.
— И в тундре не была?
— Нет.
— И в чумах не жила?
— Не жила.
— А еще ненка! — засмеялся мальчишка с поцарапанным носом.
Женька уже хотел дать ему подзатыльник, но девчонка не обиделась, и все обошлось по-хорошему.
— Я в городе родилась, откуда же мне жить в чуме?
— В чуму, — поправил поцарапанный нос.
— Ой, сколько тут цветов! — вдруг вскрикнула Лена, оглянувшись; бросилась к небольшой лужайке, опустилась на колени и стала быстро рвать лиловые колокольчики и белые ромашки.
Их было много, и она все ползала на коленках и рвала. Собрав в пять минут целую охапку, она встала, окунула в них лицо — оно сразу заблестело от росы — и засмеялась.
Женьке почему-то стало досадно.
— Да разве это цветы? — сказал он. — Остатки одни… Весной бы приехала — смотреть больно!
— Правда? — удивилась она.
— А то вру, что ли!
Девчонка поровней уложила в букете цветы.
— А какое тут у вас небо! — неожиданно сказала она, закинув голову.
Небо было самое обыкновенное, и Женьке хотелось поподробней узнать ее мнение об их небе.
— Какое? — спросил он.
— Синее-синее! У нас такого никогда не бывает.
— Ну, вот еще!
— Честное слово! Как стеклышко. Ясное, легкое. А я думала, оно везде такое, как у нас.
Женька почесал затылок.
— А сколько тут озер! Едешь, а они смотрят на тебя, как глаза, огромные глаза великана. Добрые такие и очень смелые.
Ни разу еще не попадались Женьке такие девчонки. В стойбище их было пять. Они качали люльки, подвешенные на ремнях к шестам, бегали за хворостом, носили с озера ведра с водой, шили пимы и паницы. Это были свои, привычные девчонки, и он не замечал их; а эта Ленка была странная, не похожая на всех. И небо для нее особое, и обычные озера кажутся великанскими глазами. А на цветы как налетела! Точно первый раз в жизни видит. И глаза у нее вырезаны как-то мечтательно, грустно, и они очень ясные, доверчивые: наверно, она никогда еще не обманывала…
В это время из чума вышла жена Ипата, увела Ленку в чум, и Женька не успел даже спросить, надолго ли она приехала сюда, в каком классе учится, страшно ли плыть по морю и что идет быстрей — оленья упряжка или пароход…
Вдруг его крепко дернуло, и он чуть не упал. Тугая петля тынзея захлестнулась на его груди. Женька взвился на дыбы, захоркал по-оленьи и понесся в тундру: охота продолжалась. Он играл и время от времени поглядывал на чум дяди Ипата: не выйдет ли из чума Ленка, не захочет ли поиграть в их любимую мальчишечью игру?