Вот сопка осталась сбоку, и они увидели падун. Трещанка, разрезая пустынную тундру, приближалась к порогу, набирала бешеную скорость, сужалась, летела, падала с тяжелым грохотом вниз, в котловину, на черные плиты, стреляла у того берега тугими фонтанчиками, взрывалась, точно внутри были заложены фугасные бомбы, и над всем этим ревом и клекотом стояла тончайшая водяная мгла.
Юрка ощутил ее на своем лице.
Ниже падуна, под белой стеной падающей воды, река прыгала, клокотала, заворачивалась в воронки, желтая от мути; плясала, вся в рваных клочьях пены. А еще пониже вода вдруг усмирялась, стихала. Здесь, словно в тихой заводи, плавала пена, обрывалась и уходила вниз.
— Ниагара! — выдохнул Пудов, похлопывая себя по животу. — Кольская Ниагара!
Неподалеку от воды, на ровной площадке, стоял новенький тесовый домик. Он-то, видно, и был пристанищем Валерия.
«И как он спит при таком грохоте?» — подумал Юрка, по камням спрыгивая вниз.
Возле домика еще желтели щепки, печь была выложена не до конца — видно, кирпича не хватило. У берега на привязи стоял небольшой карбасок.
Юрка, не стучась, вошел внутрь.
— Здоро́во, — сказал он, стараясь говорить как можно спокойней, почти равнодушно: ну что здесь такого — брат приехал к брату.
— Привет, Папуас, — через плечо бросил Валерий, ножом открывавший банку сгущенки.
Только после того как открыл банку, мизинцем вытер с края крышки полоску молока и облизал, он подал Юрке руку.
— Как домашние?
— В норме.
— Чай пил?
— Ага. Пил.
— Тогда сиди и облизывайся.
Вообще-то Юрка и не подозревал, что Валерий приживется здесь. А брату, судя по всему, здесь было очень неплохо. Лицо и руки Валерия покрылись прочным загаром раннего лета, и от этого серые глаза чуточку поголубели, а мягкие льняные волосы стали еще светлей.
В домике был полный порядок: койка аккуратно застелена, стол чист, на полке, прибитой к стене, стояли книги. Весь дом вкусно пах смолой, и Юрке казалось, что он в густом сосновом лесу, хотя о лесах он только читал и никогда не видел дерева выше Васька.
Даже водопад, грохотавший в каких-нибудь пятидесяти метрах, ничуть не мешал Юрке, а только подчеркивал необычность обстановки.
— Я еду́ привез дедушке, — сказал он, — там и тебе мама кой-что прислала. Возьми.
— Хорошо, — сказал Валерий, — спасибо.
— Думаю здесь переночевать, а утром с большой водой уеду.
— Как знаешь, — сказал Валерий.
— Может, мне у тебя лучше остановиться?
— Почему? — поднял на него глаза брат.
— У семужников тесновато.
— Нет уж, спи там. Ночами тут такая холодина. Прямо ноги к матрасу примерзают.
— А я одеяло там захвачу.
— Не поможет.
— Ну, если так… Могу и там.
Юрку немного покоробила отчужденность в голосе брата. То усиленно просил не забывать, приезжать, а то вдруг… Впрочем, все ясно: они мужчины и нечего им бросаться друг другу в объятия. Но хоть чем-то Валерий должен был показать, что рад его приезду.
Увидев в оконце, что карбас с Аристархом и двумя женщинами подошел к берегу, Юрка вышел из дому. Женщины несли за веревочные петли ящик с тремя пойманными семгами. Скоро вернулся и дедушка, покрякал, похлопал рука об руку, погладил свою пышную, растущую от самых глаз рыжеватую бороду, выбрал из нее несколько блестящих, как гривенники, чешуек.
— Плохо, — сказал он. — Блеск потеряла, вторым сортом пойдет.
Потом, пока на плите варилась семужья уха, распаковывали доставленный Юркой груз, раскладывали по полочкам и ящикам крупу, муку, соль.
Юрка не помнил, когда ел такую уху. Приправленная лавровым листом, перцем и какими-то другими специями, она благоухала на всю избушку, и Юрка с Пудовым лишь изредка поднимали от мисок голову, чтобы переброситься словом-другим. Юрка вылавливал из котла куски розовой разваренной семги, клал в миску, и обе женщины, Васильевна и Прокофьевна, подтрунивали над ним:
— Ох и уплетает, ну чисто нерпа…
И тут же рассказали, что позавчера в отлив видели большую нерпу, приплывшую из моря к падуну, чтобы полакомиться семужкой. На камнях зверя здорово ободрало, побило — следы крови тянулись по воде, а нерпа, загребая ластами воду, все ныряла и бултыхалась под порогом, все норовила ухватить рыбину покрупнее…
— А ее, нерпу-то, акула обожает… — вставил дедушка Аристарх и полчаса, наверно, говорил про акул.
Лет десять назад был на Мурмане специальный акулий промысел. С бота спускали крючковую снасть — толстый трос с отводами, — не перекусишь: из металла. На конце — крючки, большие, острые, хорошо закаленные, не разогнешь. Нет у акулы большего лакомства, чем нерпичья печенка. Наживляли на крючья куски этой печенки и пускали снасть в океан. Акула брала с ходу. Удар — и на крючке. Ух, как рвалась она, бросалась из стороны в сторону! Одна попалась такая — чуть бот не перевернула. Подтягивали лебедкой к борту, дубинкой по голове — и на палубу. Лежит такая громадина, серобрюхая, черноспинная, от полубака до штурвальной рубки — полбота занимает. Морда хищная, внизу — косо срезанная пасть, а зубы — лучше не гляди, во сне приснятся. А шкура у нее такая: в одну сторону гладишь — вроде мягкая, а в другую — наждак и то нежнее.