Туруканис стоял прямо, руки вдоль туловища, голова поднята, глаза вверх. Он не отрываясь смотрел на циферблат станционных часов, наверху, между флагами, словно старательно высчитывая, сколько ему еще осталось жить. Парчевский присогнул правую ногу и чуть склонился на правый бок. Он слегка поворачивал голову и водил глазами по сторонам. Этот зал первого класса он помнил с тех пор, как помнит себя. Желтые разводы высоко на потолке, цветные стекла в окнах второго яруса. Солнечные лучи падали сквозь них синие, красные, зеленые и желтые. В парикмахерской у мужской уборной он брился уже лет шесть, с того самого времени, как вообще начал бриться. В гимназии он за это одиннадцать раз отсидел по три часа без обеда и получил столько же четверок по поведению. Бриться на вокзале гимназистам запрещалось. Потом из гимназии его выгнали с волчьим билетом. Фронт, ранения, контузии и четыре георгия. Немцы, «самостийная» Украина, большевики… Из-за двери парикмахерской выглядывало толстое, всегда красное, а сейчас совершенно белое лицо вокзального парикмахера Поля. Парчевский улыбнулся ему, и Поль мгновенно исчез.
«Ще не вмерла» окончилась.
Суд сел. Началась судебная процедура.
Сотник Парчевский, комендант гарнизона и командир гарнизонной сотни, и его адъютант, хорунжий Туруканис, обвинялись в измене неньке Украине и в замышлении государственного переворота.
— Туруканис! — торжественно возгласил председатель суда, атаман с рыжим оселедцем. — Признает ли подсудимый Туруканис себя виновным?
Костя пожал плечами и не ответил.
— Парчевский! — так же точно произнес председатель.
Парчевский бросил взгляд на Костю рядом и тоже промолчал.
Суд тянулся не долго, но томительно. Атаманы произносили речи, и Головатько из-за гайдамацких спин хлопал в ладоши и кричал «слава». Костя все смотрел на часы. Парчевскому было грустно, ныло сердце — он думал об Аглае. Она отдала борьбе и ненависти всю себя… Ненавидеть можно только, если умеешь любить, если есть что любить, если любишь… Да будет же благословенно твое неведомое имя — незабываемая, любимая! Теперь Парчевский и любил и ненавидел…
— Туруканис! — снова спросил атаман-председатель. — Признаете ли вы себя после всего вышесказанного виновным?
Костя снова пожал плечами и наконец отвел взгляд от часов наверху. Вся процедура тянулась уже полчаса. Костя откашлялся и громко сказал:
— В измене украинскому народу я не признаю себя виновным. Я восставал вместе с украинским народом против его предателей!
Председатель застучал ручкой револьвера и лишил Туруканиса слова. Костя пожал плечами и снова поднял взгляд к часам.
— Парчевский! — сказал председатель. — А вы теперь признаете себя виновным?
— Все равно, — обронил Парчевский. — Оставьте меня в покое.
Затем подсудимым дали последнее слово.
Костя выпрямился, челюсти его сжались, под кожей заиграли мелкие желвачки.
— Будьте вы прокляты, лакеи капитала! Пролетарi всiх краïн, еднайтеся! — Он произнес это по-украински, старательно выговаривая слова. И вдруг запел: — «Мы вступаем в последний и решительный бой…»
Сечевики затопали сапогами, председатель застучал ручкой револьвера, несколько старшин кинулись к Косте. Но Костя уже молчал. Он стоял так же спокойно, как раньше, голова поднята, и глаза рассматривали циферблат.
Пока утих шум в зале, члены суда переговорили между собой.
— Подсудимый Парчевский, хотите вы воспользоваться последним словом?
Парчевский посмотрел вниз, на свои сапоги, и не ответил.
— Нет ли у вас какого-нибудь последнего желания, подсудимый Парчевский? — еще спросил председательствующий.
— Есть… последнее желание, — вдруг сказал Парчевский и поднял голову. — Я хочу жить, чтоб ненавидеть вас, врагов моего народа и моей родины!
Суд совещаться не выходил.
Приговор был объявлен торжественно, с длинной витиеватой вступительной частью. Бывших старшин войск УНР, Парчевского и Туруканиса, присуждали к расстрелу. Приговор имел быть приведен в исполнение немедленно и публично. Произвести расстрел должна была гарнизонная сотня, которой командовали Парчевский и Туруканис и которую они «подбили на восстание».
Против главного входа на вокзал со стороны города поднималась высокая каменная стена. Она соединяла проездной туннель под южной насыпью с виадуком северной. Две высокие насыпи проходили по обе стороны широкого подъезда к вокзалу.
Осужденных вывели те же сорок сечевиков с винтовками на руку. На миг они задержались на широких ступенях. Утреннее солнце било прямо в лицо. Снег сверкал тысячами алмазов. Костя и Парчевский зажмурились.