А когда открыл глаза, в окно падали косые солнечные лучи — будто поперек вагона поставили четырехгранный серебряный столб. И бойцы проснулись в самом хорошем расположении духа.
Ержан испытывал какое-то сладостное изнеможение. Будто, как в далекие годы детства, смотрит он через тундик на бездонное голубое небо. И такое ощущение, что вот сейчас, сию минуту, вольется в душу ослепительная радость, как вчера. Что было вчера? Раушан! Как перелетная птица, садясь на ветку дерева, заставляет его томиться по весне, так Раушан примостилась у его сердца и томит, и ласкает его, и будит надежду. Ержан собрал все свои силы, чтобы вызвать в памяти образ Раушан. Но черты ее лица, ее плечи, ее руки словно плыли в тумане и тут же исчезали. Он не мог поймать ее очертаний. Только глаза остались в памяти.
Ержан поднялся с нар. Неожиданно его охватило беспокойство. Так бывает с людьми, которые, проснувшись с похмелья, с тревогой спрашивают себя: «Не натворил ли я вчера чего-нибудь?»
Да, это так, вчера он держал себя с Раушан неуклюже. Уж очень много говорил. Есть же у него такая противная черта: то замкнется в себе, клещами слова не вытянешь, а то разболтается — удержу нет. Стоит ему увлечься разговором, как он уже повышает голос, и до того неприятен становится этот голос — грубый, резкий, он прямо уши режет. Да, да... Вчера Раушан не вытерпела и два раза перебила его.
И он не замолчал. И Раушан это не понравилось.
А когда вслед за девушками входил в вагон? Тогда он улыбался фальшиво, противно. Раушан, конечно, видела его противную рожу в ту минуту. И потом, играя в домино, он позволял себе паясничать перед человеком, видевшим его в первый раз. Паясничал, кривлялся. И, раззадорясь, ляпнул: «А меня начальство собирается повысить».
Вспомнив эту похвальбу, Ержан готов был сквозь землю провалиться. Ощущение радости, с которым он проснулся, сменилось терзаниями совести. Ну что за пустой человек! Взял и запачкал себя перед чистой в строгой девушкой... Конечно, теперь Раушан, встретив его, отвернется с отвращением.
Она увидела его на ближайшей же остановке. Как ни боялся он этой встречи, но мимо пройти не смог. Раушан быстро повернулась к нему и крикнула:
— Доброе утро, Ержан!
— Здравствуйте, — неуверенно ответил Ержан.
Улыбка погасла на лице Раушан. Она посмотрела на него с испугом:
— Что-то вы бледный. Вам нездоровится?
— Нет, просто так, — сказал Ержан и радостно улыбнулся.
IV
Перед отправлением эшелона сильное волнение охватило Кожека. Он лихорадочно оглядывался по сторонам, но в толпе, собравшейся на перроне, не увидел ни одного знакомого лица. Тоска сжимала его сердце. «Апырмай, — думал он, — не пришла, не смогла прийти. Вот так и уеду, не повидав Еркинжана».
В душевном смятении Кожек молил всевышнего укрепить его и сам старался убедить себя, что в кровопролитном побоище погибнет лишь тот, кому суждено погибнуть. Но как знать, не ему ли суждено сложить голову? Все это было плохим самоутешением.
Нужно понять человека, который за всю свою жизнь ни на шаг не отходил от аула, а теперь уезжал на войну, в самое ее пекло. И вдруг его окликнула Балкия и сказала, что она привезла Еркина. Сердце может разорваться от такой радости! «Апырмай, — сказал себе Кожек, чувствуя, что у него трясутся колени, — Балкия приехала, меня ждет счастливая дорога».
Маленький старенький тарантас без верха, на котором приехала Балкия, стоял в саду напротив вокзала. Кожек издали увидел Еркина и припустил к тарантасу торопливыми шажками, восклицая: «Ой, любимый мой жеребеночек!» Балкия догнала его, потянула за плечо.
— Что ты, поначалу поздоровайся с аксакалом, — сказала она и повернула его лицом к Жексену.
Это был низенький, горбоносый старик с редкой седой бородой. Он суетливо соскочил с тарантаса и раскрыл свои объятья. То, что Жексен приехал, польстило Кожеку, — старик был старшим из рода Мазы, составившего костяк колхоза «Екпенды». «То-то, — самолюбиво подумал Кожек, — и аксакал считает, что я не последний человек на свете».
— Голубчик Кожек, — начал старик, быстро оглядев его слезящимися старческими глазами. — Услышал, что ты отправляешься на фронт, и не смог усидеть дома. Вот и приехал, чтобы взглянуть на тебя, пожелать удачи. Ты мне не чужой. Ты на моих глазах рос, сынок. Не чужой мне.
— Спасибо, аксакал, спасибо вам за внимание, — сказал Кожек, растроганный словами старика.
— Глазами аксакала на нас смотрит мудрость народа. Он — справедливый наставник наш, — проговорил Бейсен, старший брат Кожека, тоже приехавший на вокзал.
Слова Бейсена имели особый смысл: отец Кожека Шожебай был пришлым человеком в роде Мазы. В давние годы он появился здесь и прижился в роде. А так как единственным прямым родственником Кожека был Бейсен, то колхозные старики и решили: пусть Кожек перед отъездом не чувствует себя одиноким. Они выбрали Жексена, как самого старшего в ауле, и послали его проводить Кожека.
У Кожека стало веселей на душе. Он взял себя в руки и, как подобает мужчине, стал расспрашивать об аульном житье-бытье.
— В ауле все здоровы. Шлют тебе приветы, дорогой, — ответил Жексен и, заметив нетерпеливые взгляды, которые Кожек бросал на сына, отпустил его от себя.
— Тебя ждет супруга, голубчик. Видишь, она привела твоего ребеночка. Поспеши же, расцелуй его, — сказал старик и деликатно отошел в сторону.
Кожек подбежал к жене, которая держала сына на руках. Бейсен поморщился. Не смешна ли в глазах людей такая поспешность младшего брата?
Поглядывая то на Кожека, порывисто целовавшего сына, то на аксакала, он проговорил осторожно:
— Что и говорить, дети прирастают к человеку, как собственная его селезенка. И как животное оставляет на дороге следы своих копыт, так человек оставляет в жизни свои следы — собственных детей.
Кожек был чистосердечный, безобидный и кроткий человек. Как и многие казахи, он был чадолюбив. Когда ему исполнилось двадцать, отец женил его на Балкии. Сверстники знали, что Кожек по нраву своему не способен и травинки вырвать изо рта овцы. Кто же мог поверить, что ему по-настоящему приглянулась Балкия с ее по-мужски грубоватыми чертами лица, с ее своенравным и резким характером! На первый взгляд она казалась дурнушкой. Но зато была вольнолюбива, бойка и этим выделялась среди своих сверстниц-подруг. Такие характеры среди казахских девушек — редкость. Многие джигиты заглядывались на Балкию. Одним нравился ее открытый нрав, другие, обманувшись веселостью девушки, считали ее доступной. Но их неизменно постигала неудача: ища забавы, они попадались в сеть, сплетенную из бесчисленных девичьих хитростей. Запутавшись в этой сети, редкий джигит оставался равнодушным к Балкие.
Кожек не избежал общей участи. Все еще он наведывался в соседний аул. Делая вид, что ищет отбившуюся скотину, он часто забегал к Балкии. Открыться девушке в любви — об этом он и помышлять не мог. Он не осмеливался даже перекинуться шуткой с ней. Сидел и молчал.
На играх, на гуляньях порой они оказывались рядом. Кожек не раз пытался разведать, как относится к нему девушка. Отвечая на шутки балагуров, Балкия, под громкий смех окружающих, бросала острые словечки прямо им в лицо. Кожек слышал это, и пыл его остывал. Бывало, и ему доставалось от находчивой, резвой Балкии. Но вот что удивительно: как только шутники-джигиты начинали смеяться и подшучивать над Кожеком, Балкия тут же давала им резкий отпор.
И так повелось, что на гуляньях аульной молодежи она чаще всего садилась рядом с Кожеком. Есть такая игра: «Обмен соседями». Джигиты усердно старались «выпросить» Кожека, но Балкия искусно и находчиво отстаивала его. Тогда джигиты начинали «выпрашивать» у Кожека Балкию. Счастье переполняло сердце Кожека. Нет такой цены, за которую он мог бы уступить Балкию! По правилам игры человеку, не проявившему находчивости, полагалось наказание, а все, что умел Кожек, — это, растянув рот в улыбке, подставить спину под удары. Но до чего крепки шутки джигитов! Какой-нибудь силач, широко размахнувшись, бьет изо всех сил кушаком, туго скрученным в жгут.