Капитан продолжал:
— Когда человек ставит себя вне общества, у нас…
Тайеб пытался подыскать слова, несколько раз начинал, но никак не мог перевести.
Капитан Марсийак заметил это.
— Ну, что еще? Тебе нужно всего-навсего перевести: «Когда бандит должен умереть…»
— Сынок мой, любимый! — едва слышно прозвучал надтреснутый голос Смины.
Капитан взглянул на нее и продолжал:
— Когда человек ставит себя вне общества… общество прибегает к самозащите. Но мы люди цивилизованные. Переведи, — сказал он Тайебу, — цивилизованные, а не дикари… Поэтому, когда кто-нибудь обречен на смерть, мы спрашиваем у него, каково его последнее желание…
Он достал из кармана голубую пачку сигарет и швырнул ее к основанию флагштока.
— А ну, — сказал он, повернувшись к Али, — подбери!
Словно по мановению невидимой волшебной палочки, фигурки людей, расставленные полукругом на площади, застыли в напряженном ожидании. Натянутая до предела пружина механизма, вызвавшего их оцепенение, ждала освободительного щелчка. Казалось, они даже дышать перестали.
И все поглотило небытие. Марсийак не видел ничего, ничего, кроме этой едва уловимой и все-таки невыносимой иронической улыбки, которую он мог уничтожить, произнеся одно лишь слово.
— Ты слышал мой приказ?
Улыбка сияла по-прежнему.
— Я некурящий.
— Как знаешь. Только, если ты не поднимешь пачку, прежде чем расстрелять тебя, я прикажу открыть огонь по толпе.
Али повернулся к толпе крестьян, замерших плечо к плечу, дыхание к дыханию. Стальными копьями сошлись на нем их взгляды, в них была безумная мольба, и страх заставлял дрожать их губы. Глыба ужаса без единой трещины!
Он перестал улыбаться, посмотрел капитану в глаза, сделал четверть оборота по направлению к флагштоку. Акли усмехнулся:
— Если ты нагнешься, чтобы подобрать пачку, ты уже не сможешь умереть стоя.
Марсийак повернулся к солдату:
— Готов?
Он поднял руку — указательным пальцем вверх. Али не знал, будет ли капитан считать до трех… до десяти… до… или просто резко махнет рукой.
Солдат щелкнул каблуками, опустил ствол своего автомата и, держа палец на спусковом крючке, воззрился на капитана, ожидая команды.
Али сделал первый шаг к флагштоку. Он обвел взглядом ряды бессильно опущенных плеч, улыбнулся капитану, Гамлету, солдату с автоматом и медленно направился к выходу с площади, туда, где голубым пятном маячила пачка, у самого подножия шеста, на верхушке которого вяло колыхался флаг.
Капитан резко опустил руку… подождал… взглянул на солдата, неподвижно стоявшего рядом с ним.
— В чем дело, Бутен, ты разве не видишь, ведь пленный собирается бежать!..
Али рухнул на дорогу лицом вперед, широко раскинув руки. Голова его склонилась набок, будто во сне, полуоткрытые губы запечатлели на земле последний поцелуй. Автоматная очередь была очень короткой.
Акли, разом утративший свой скучающий вид, повернулся сначала к Марсийаку, потом к солдату, словно готовился получить такую же короткую очередь. Но никто не обращал на него внимания: все взоры, опустошенные, пораженные, были обращены к телу Али.
Тогда Акли, как на учении, тоже сделал четверть оборота и, повернувшись к Али, устремив на него обезумевшие глаза, вытянулся по стойке «смирно», высоко подняв голову, и отдал честь единственной своей рукой.
В тишине слышались лишь доносившиеся время от времени со стороны САС смутный рев стада да возгласы пастухов, пытавшихся удержать животных. Фарруджа запричитала чуть слышно:
— Али, брат!
И вдруг дикий крик взорвал вязкий воздух, которым все они с трудом дышали. Стенание Тасадит, безумное, неистовое, сломало покров молчания, в котором они задыхались.
Ей ответили другие, еще и еще, и площадь Ду-Целнин превратилась в огненный берег, на который обрушился пронзительный, резкий, исступленный, нескончаемый вопль, вырывавшийся из открытых ртов всех женщин Талы. В него вливалось множество разных голосов: светлых и торжествующих — они звучали средь пороха и пыли сигналом к атаке; острых, будто клинок; пронзительных, гневных и спокойных, словно истина! Когда один, задохнувшись, сникал и, казалось, готов был умереть, рождался другой. Он начинался нежнейшей трелью, похожей на говор ручейка, но тут же резко взмывал и нескончаемо бушевал, яростный и победный. Шквал этот еще не был сломлен, а ему на смену уже вздымался новый.
На какое-то мгновение Марсийаку вспомнился голос учителя латыни, переводившего Саллюстия, и где-то за чертой горизонта ему привиделся неистовый бег неоседланных, необъезженных лошадей и послышался вопль черноглазых всадников варвара Югурты. Он снова открыл глаза: перед ним, словно крест, простирался труп Али, впечатавшего в пыль влажный поцелуй.